Помню, в ранней молодости прочёл "Утиную охоту" Александра Вампилова — мерзавец на мерзавце, мерзавцем погоняет, а кругом темь похмельная и беспросветная, — и хотелось если уж не застрелиться, то уж напиться до безумия зелена вина. "Уколоться и упасть на дно колодца", коль бессветна жизнь земная, коль о Царствии Небесном не ведали и не помышляли. Постарев и скорбно помудрев, смекнул я запоздало, чем эдакое русское искусство угодило вражескому Западу, если за него крепко ухватились тамошние бригадиры "холодной войны", которую мы, русские, так позорно проиграли. Подобное чувство, как и после прочтения "Утиной охоты", увы, рождалось и от гоголевских "Мёртвых душ", которые писатель слёзно просил в прощальной повести "Выбранные места из переписки с друзьями" не издавать, потому что не смог во второй части с тем же художественным гением, с каким живописал русскую мерзость, написать и русский божественный свет. Чтобы свет любви к Богу и ближнему и тень демонского зла уравновесились правдиво — как, увы, в жизни и есть, но чтобы свет любви торжествовал.

Позже читал знаменитую "деревенскую" прозу, а потом перечитывал и свои старые рукописи, и видел, что и там порой не написанная, а выстраданная правда тупого беспросветного русского жития, вожделенного Западом, и запоздало хотелось, что если писатель не узрел в русской жизни ничего правильного и идеального, то уж из любви к родному народу, обличая его грехи и пороки, выдумал бы и героя, в коем без святочного лубка и церковной риторики засветилась бы и божественная правда.

Не скажу, что Николай Дорошенко в повести "Прохожий" сочинил эдакого Илию Муромца, крестьянского сына, казачьего атамана и святого старца, но и не оставил без надежды, дал понять, что он уже проходил мимо, да мы его не узрели засуечёнными, усталыми очами, что он ещё придёт, и лишь бы мы угадали его в прохожем. Мир не без праведников, и ночь не без утра.

***

По февралям судьбы моей

Тянуло холодом с полей,

Бирючьим веяло оврагом,

Позёмкой зла, метелью бед

Переметало Божий свет,

Чтоб спотыкалась шаг за шагом.

По февралям моей судьбы

Скитался дух родной избы,

Фуганок пел, шуршали стружки…

Отец над струганной доской

Молчал, застигнутый тоской,

Пуская дыма завитушки.

И всё, как сон! В печном кутке

Укроп сушился в узелке,

Дерюга, валенки, фуфайка…

А я — ни силы, ни ума! -

Ещё не знала, что зима -

Навек судьбы моей хозяйка.

Не поминая всуе мать,

Я всё ж училась понимать

Особый смысл того, что было

И будет до скончанья дней

В несообразности моей…

Февраль, февраль, я всё простила!

Другим и улица тесна,

А мне и валенки — весна…

БАЛЛАДА О СМИРЕНИИ

В самовязных шапчонках,

В болоньевых куртках

У подъезда сидят

Маривановна с Шуркой -

Так зовут во дворе

Неразлучных соседок

А у них что ни день -

Разговор напоследок.

В коммуналке с войны

Жизнь, как срок, отбывают,

Не семейно живут -

Бабий век доживают.

Замуж так и не вышли, -

А бусы носили! -

Просят всех — положить их

Могила к могиле.

Я гляжу из окна,

Из-за тюля и ситца

На простые,

Тоской опалённые лица…

Чем-то горьким в глазах,

Только суше и строже,

На семь мачех моих

Две подруги похожи.

К ним обменщики лезут -

(Квартира на третьем!),

Не стесняясь завидовать

Женщинам этим.

За "еврейский" этаж,

За окошко на Волгу

Предлагают не новую, правда,

Но "Волгу".

Эх, как сядут на "Волгу",

Нажмут на педали -

Мариванну да Шурку

Только здесь и видали!

По России покатят,

По снежной остуде -

Посмотреть, как живут

Новорусские люди.

То-то будет чудес!

Но… чудес не бывает:

Не квартира, а жизнь

У подруг убывает.

Комнатёнки оплатят,

Остатки прикинут,

Из комодов молчком

Платья смертные вынут.

МАЙЯ

Эта белая роща — не храм на Нерли,

Но шуршат мотыльки,

словно ангелов стая,

И цветёт бузина, и посёлок вдали

Называется Майя.

Осенённая лёгкой прохладой берёз,

В полушалке

с листками по белому полю,

О любви я уже не тоскую всерьёз,

Никого не неволю.

Постою над серебряной рябью реки,

Тишину попрошу:

— До пришествия лета

Майским именем Майя меня нареки

Ради благости этой.

Ради вечной разлуки, что будет горька,

Полюбуйся, как ветку к груди прижимаю,

Как протяжно плывут надо мной облака

По небесному маю!

А когда загустеет зелёная кровь

Бузины и берёз — перед белой поляной

Повинюсь,

что любовью звала нелюбовь,

И останусь Татьяной.

***

Без вещего сна, без высокого звона,

Без плеска невидимых крыл

Душа, словно вытравленная икона,

Небесных лишается сил.

Бормочет пустое,

не может вместиться

В испытанный болью канон,

А белая ночь — синекрылая птица,

Садится на чёрный балкон.

И снова, и снова по стёртому следу

Пытается выжить душа -

Всплакнёт о любимых, ночную беседу

Со снегом начнёт не спеша.

И снова, и снова — сплошные начала:

Январь, покаянье, строка…

И то уже славно, что не одичала

В безмолвии долгом рука.

А год начинается, ангел нисходит

Холодную жизнь обновить,

Но кто его знает, твою ли находит

Он еле звенящую нить?!

***

Жёлтый цветок в придорожной пыли,

Серая, талая прель -

Мерклые краски холодной земли

Отогревает апрель.

Зимний мотив и весенний мотив

Так уязвимо-тихи…

Мятной микстурой таблетку запив,

Отогреваю стихи.

Ты, позабывший, какого числа

Праздник Татьянина дня,

Плед распахнув на четыре крыла,

Отогреваешь меня.

Кто там звонит в безответную дверь?

Чья это супится бровь?

Чтоб не заплакал с порога апрель,

Отогреваем любовь.

Отогреваем за тихим столом

Путь торопливых потерь…

Не торопись, не лети напролом

В лето, минуя апрель!

***

Иссушающи летние полдни, и всё ж

Перед жизнью реки

быстротечна жара…

Не бросай меня, август,

Еще потревожь,

Поволнуй золотые мои вечера.

Схолодеет вода, обомлеют ступни,

Станет звонкой и чистой

прибрежная рябь…

Догони меня, август,

К причалу верни,

Тетиву неизбежной разлуки ослабь.

На трамвайчик речной

кинет сходни матрос,

Потускнеет закатного солнца анис…

Научи меня, август,

Прощаться без слёз,

Без вечернего стона вослед: "Оглянись!"

Будет долго кипеть винтовая волна,

Будут плыть берега,

словно тени во сне…

Я люблю его, август,

но я не вольна

За любовью бежать по кипящей волне!

БЫТЬ ДОБРЕЕ

По глазам, по нахмуренному белобровью

Ничего не пойму, ничего не прочту,

Лишь смотрю на тебя

с нестерпимой любовью,

С пересохлостью горько-солёной во рту.

Вытребеньки творя,

что не всякий сумеет,

Надрываешься ты

раскрылённой душой…

Мудрено не сказать:

ветер вечности веет,

А родимый курень покрывается ржой.

Только жалость и может

простить не фальшиво

Пересортицу слов, понимая всегда,

Что ожогом страданья

сочувствие живо,

Остальное — болезненная ерунда.

Обжигались и мы,

как пустырной крапивой,

Холодящей

шершавостью мятной травы,

Но судьба и в страданьях

осталась красивой,