Мы не обсуждали между собой: а что если действительно Генка зарезал Славика? Сам факт этого осторожного молчания выдаёт наше мнение на сей счёт. Мне мучительно-страстно желалось, чтобы убийцей был Старков. Но это значило бы: он втюрился в Нинель до неистовства. Вот уж что никак не шло ему — холодно самоуверенному, навидавшемуся баб. Он мог, рассчитав, что не окажется побитым, полезть в драку из-за Нинель, надеясь затем переспать с ней, оценившей его мужество. Но чтобы он, подойдя ночью к её окну и услышав — с нею другой, — дождался, когда тот останется один, и зарезал его: в такое поверить не удавалось. Однако трудно было согласиться и с тем, что убил Филёный. До такой степени влюбиться в Нинель казалось мне недопустимой наглостью с его стороны. Я думал, как искренне, как необыкновенно сильно я любил Нинель — но разве я ударил бы Славика ножом, будь он у меня в те беспощадные минуты? Когда Славик вышел на веранду, я мог шёпотом окликнуть его и, наврав, что должен что-то ему сказать, перелезть через перила, вонзить нож... Прежде всего, я не осмелился бы на это. Но есть и другая причина. Когда Нинель сказала ему простые, ясные, всё решившие слова, во мне съёжился дух. Подавленность оттого, что я оказался ей не нужен, усиливало чувство: это необратимо, ничего уже не изменить. Я был бессилен злиться на Славика, а обида на Нинель оборачивалась безнадёжной внутренней жалобой на мой жребий.
Какая же одурь нахлынула на Генку, если его потянуло зарезать соперника, после того как Нинель тому отдалась? Стремление отомстить счастливчику за его радость подразумевало безумную страсть — с чего бы она возникла у Филёного? Всё моё существо противилось такой вероятности. В последнем разговоре с Нинель я добивался, чтобы она почувствовала: я готов отдать за неё жизнь. Мне верилось — это не было самообманом. Но готовность, пусть самая искренняя, увы, не идёт в сравнение с поступком. Генка, если его совершил Генка, без слов сдал в утиль свою жизнь из-за Нинель, не побоявшись приговора за убийство.
Ради того, чтобы он прозвучал, трудились не покладая рук, трясли не только друзей Филёного, но вообще тех, кто чем-либо проштрафился и годился в свидетели. Нашли парня, притянутого за мелкое хулиганство, который от трёпки, как мы выражались, опоносился. Он не входил в нашу компанию, но Генку знал и подписал показание, будто известной ночью шёл мимо дома Надежды Гавриловны: кто-то перелезал через забор на её участок... ну и далее про свет из окна.
Итак, Филёного видели у места убийства примерно за час до него. Следователь, думаю, не имел уверенности, что парень на суде не откажется от показаний, но и без того надобно было подкрепить свидетельство. Генку могли увидеть спешащим домой в то время, когда, по его словам, он уже спал дома. Поскольку нет такой гадости, к которой нельзя было бы кого-то склонить, органы заполучили бы нужного свидетеля — однако звёзды изменили положение, что, естественно, повлияло на судьбы. В рамках обыденности это приняло такой вид.
Альбертыч, как уже упоминалось, пользовался славой рационализатора, его уважали другие рационализаторы и изобретатели области; один из них, Герой Социалистического Труда, стал депутатом Верховного Совета страны. Альбертыч адресовал ему послание, в котором рассказал о Генкиной судьбе; написав, по какому подозрению Генка арестован, остановился на том, что действия лиц, ведущих следствие, весьма и весьма нуждаются в проверке.
Власть любила тему советского гуманизма, нередко можно было услышать, как наше общество помогает человеку, который оступился и отбыл наказание. Мне попадались книги с вариациями сюжета: бывший преступник, встретив доверие, сердечность советских людей, убедился — он не отверженный. В нём пробуждается светлое, открываются привлекательные черты, замечательная девушка влюбляется в него... Подобного героя сыграл Кирилл Лавров в кинофильме «Верьте мне, люди». Показанное плохо вязалось с действительностью, однако наверху, случалось, предпринимали попытки доказать обратное. В этой связи депутат счёл: письмо Альбертыча даёт ему повод проявить себя на депутатском посту.
В деле Генки привлекало внимание несоответствие общим понятиям о закономерном. Если бы Генку обвиняли в убийстве с целью ограбления, это укладывалось бы в представления о нём: парне, который ещё в ранней юности вступил в драку с работниками рыбнадзора. Но то, что он обдуманно и хладнокровно убил человека из-за приезжей, с которой даже не был близок (во всяком случае, данных об их близости не имелось), выглядело неестественно.
Депутат направил запрос в инстанции, областная прокуратура назначила разбирательство. Свидетель рассказал, каким образом от него получили показание, а что ещё, помимо него, могли предъявить Филёному? По месту работы его характеризовали положительно. Кончилось всё тем, что ему возвратили свободу и с нею обязанность далее заниматься честным трудом.
Была осень, наша стая теперь собиралась редко. Филёный не появлялся в ней, я столкнулся с ним случайно в магазине. Вид приятеля не противоречил моим ожиданиям: под глазами его лежали тени, во взгляде сквозила тоска. Казалось, Генку томило напряжение, как человека, озабоченного чем-то трудным и важным.
— Потом поговорим, — предупредил он мою попытку завязать беседу, мы расстались.
Какое-то время спустя он встретился мне в переулке неподалёку от нашего дома. Насильственно усмехаясь, картинно приложил два пальца к надетому набекрень берету и прошёл мимо. Затем я услышал — он уехал из нашего городка, а ещё позднее пробежал слух: его посадили в другом городе за кражу. У меня не возникло сомнений в его виновности. Филёный должен был что-то натворить. После первой отсидки он из вызова стал выказывать себя блатным, завёл нож. Когда органы поизмывались над ним вторично, записался в воры. Эта жизненная схема отвечала его характеру.
Зато чем дальше, тем менее вероятным казалось мне, что химика зарезал Филёный. Образ того, кто это совершил, соединялся в моём воображении с чем-то фанатично-безумным, роковым, чего не было в Генке, каким я его помнил. Мне надоедливо воображался некий тип, о котором Нинель говорила и мне и химику. Её роковой мужчина заявился к нам в городок, чтобы быть с нею, — и произошло то, что пытались пришить мне, Старкову, Филёному. В первый раз видение посетило меня в СИЗО. Я разозлился на себя, подумав, что только в камере после допроса подобные бредни могут мутить сознание. Чужой человек провёл в городке какое-то время, пусть недолгое, и никто потом не вспомнил о незнакомце? Он сумел подобраться к комнате Нинель, будто зная, куда именно надо красться, причём оказался в нужном месте, когда Нинель была не одна; всё остальное тоже прошло у него как по маслу. Не стыд ли — брать в голову такую муру? И всё же, стоило мне подумать о случившемся, как меня сразу начинала донимать нелепица: у веранды, там, где я сидел на корточках, притаился неизвестный, вот он выпрямляется... Я говорил себе: воображение требует игры, так и пусть играет!.. В конце концов в уме засело представление, которое наиболее мне полюбилось. Тип подъезжает на автомашине к озеру со стороны, противоположной той, где расположен городок. Ночь без луны, звёзд, машина с погашенными фарами стоит среди деревьев, чья густая чернота неясно очерчивается в темноте, из лесу ползут пугливые шорохи, шелест, у берега всплёскивает рыбная мелочь. Человек надувает резиновую лодку, переплывает озеро, идёт через пляж. Поднявшись по лестнице, проходит на огород Надежды Гавриловны, приближается к дому. Из открытого окна долетают звуки, которые заставляют его яростно вслушиваться, отчего на лице выступает испарина. Он бесшумно взбирается на веранду, сжимает нож. Когда Нинель уходит из комнаты вглубь дома, тип притрагивается к двери, она не заперта... Славик упал без вскрика. Убийца удаляется прежним путём, кругом невозмутимо темно.
Однажды мне приснился такой сон, и я поднялся раздражённым: подсознание выдавало меня — я не перерос увлечения плохими детективами. Но, как тому и следует быть, чем отдалённее становилось то лето, тем слабее волновало меня связанное с ним. Проходили годы, отнюдь для меня не безоблачные, свои неизгладимые впечатления оставила армейская служба. Демобилизовавшись, я осел в областном центре, стал студентом строительного института и был на практике, когда злоключение вывернуло меня наизнанку, дабы напомнить о власти звёзд и уколоть лучами воскрешённого света.
