— И как же не разбилась?

— Представь себе, они бросали со всего размаха, как с крупным мужским телом, а я лёгкая. Перелетела через овраг, мешок застрял в кустах на том склоне. Уцелела.

— И он тоже, что ль? — сказал я, кажется, развязнее, чем того желал.

— Тоже. Встречаемся втихаря. Он боится чужих глаз, прибегает к конспирации, прячется.

— Приходится его искать? — спросил я хитро. Сильно тянуло прикоснуться к ней и казалось: для этого нужно произнести что-то игривое, взвить настрой легкомыслия. — Ищешь, значит? — продолжил я многозначительно, стараясь принять выражение нежного лукавства.

Отрады отклик не вызвал.

— Найду! — отрезала она и добавила, что поговорили и будет, уже очень поздно. — Тебе пора идти! Спокойной ночи! — закончила порывисто, как человек, у которого иссякло последнее терпение.

Обида вошла в меня зудом, от какого извиваются.

— Старкову ты так же плела бы про жертву? — я попытался презрительно усмехнуться. — Вы с ним давно уже были бы вон где... — показал на угол, за который заворачивала веранда.

— Видишь, как ты хорошо всё понимаешь, — было сказано мне с такой неподдельностью согласия, что я вскочил в жажде выметнуть ей в лицо: это она только передо мной рисуется! а перед другими: «Извините-простите-спасибочки...» Она привыкла так дешевиться, она...

Вместо этого я сказал злорадно, увидев возможность учинить хохмаческое представление:

— Ищешь, значит?

Я выбежал на улицу, у меня была идея, которая, если её подхватят, сулила истое веселье. Кафе «Каскад» уже погасило огни, ночная жизнь сосредоточилась в городском саду. Кто-то пришёл туда с магнитофоном, и из него нёсся заразительно-задорный, чувственный голос Ларисы Мондрус:

И сла-а-дким кажется

На берегу

Поцелуй

Солёных губ...

Меня сразу заметили, навстречу шагнул Филёный, не замедлив с вопросом:

— Как проводил?

Я подождал, когда подойдут Ад и другие, вкратце рассказал, что было, и подал предложение. Оно понравилось, группку сплотил азарт. Мы стаей припустили к дому Альбертыча, во дворе на нас разлаялся Джим, не подчиняясь Аду, который мимоходом прикрикнул на него. Во времянке, куда мы ввалились, в ярком электрическом свете сидел на матраце Славик, вытянув по полу босые ноги. Лысина лоснилась, лицо застыло в апатии. Мятая рубашка была заправлена в брюки лишь одним краем.

Ад спросил озабоченно:

— Отец где?

Альбертыча следовало чем-либо отвлечь, чтобы он не вмешался и не расстроил наш замысел. Славик приподнял и опустил руки, словно только после этого мог произнести:

— Его вызвали... авральный ремонт.

Через нашу местность тянули нефтепровод; оказалось, поломался трубоукладчик, что грозило срывом плана. Альбертыч в таких ситуациях бывал незаменим.

Я, переглянувшись с Адом, присел на корточки перед Славиком:

— Его вызвали, а вас зовут. Та чернобровенькая — вы её в кафе видели. Ссора была — ну, и она, чтобы помирить, созывает к себе посидеть, выпить.

Славик моргнул, его взгляд затеплился интересом.

— Болгарское вино, — добавив подробность, я пожалел, что она недотаточно весомая. То же подумал и Филёный, сказавший:

— Один мужик принёс канистру самодельного — купил у квартирных хозяев.

Гость Альбертыча, видимо, и поддавался сомнениям, и не желал их полного торжества.

— Она на меня внимания не обратила, да и в ссоре я не участвовал, — сказал он тоном отказа, при этом заправляя рубашку в брюки.

Я с жаром произнёс:

— Вы были с Альбертычем, а к нему всегда все со вниманием! И на вас она его тоже очень даже обратила. Просит: «Приведите этого грустного человека!»

Славик заволновался:

— Это шутка! — смотрел на меня с острой тоской по опровержению.

Я окинул взглядом наших:

— Кто слышал, как она меня просила?

— Я! — объявил Филёный. — Она сказала тебе тихо, но я услышал.

Славик мямлил, что ему с трудом верится и тому подобное, а мы с Адом подхватили его, как недавно, когда он был пьян вусмерть. Один из наших поигрывал прутиком; поддев им валявшийся носок, протянул человеку, но Генка, подмигнув мне, отшиб прутик ногой. Славик всунул ступни в сандалии. Я, вспомнив кое-что, обратился к Аду с просьбой. Поколебавшись, он махнул рукой и принёс просимое. Это был клетчатый пиджачок с пояском, встречной складкой на спине и с аппликациями из кожи на рукавах. Его привёз для Ада друг Альбертыча, бывавший за границей. Вещь у нас оценили как крик моды, но нашлись шутники, острившие насчёт «заплат на локтях», «клоунского вида». Ада это достало, и он сделал то, чего не сделали бы ни Филёный, ни я: прекратил надевать пиджачок.

Теперь мы стали его натягивать на Славика, но он противился, и я уступил, посчитав, что сейчас самое главное — поскорее довести человека до места. По дороге говорил:

— Она постесняется спросить, почему вы грустный, но, конечно, об этом думает.

— Ещё бы не думала! — вставил Филёный.

Я воскликнул скорбно и сочувственно:

— А сама-то какая грустная!

— Может быть, от болезни, — заметил Ад, — от неизлечимой.

— Не дай Бог! — выдохнул Славик и запнулся, явно застигнутый вопросом: а что, если догадка попала в цель?

Мы воспользовались заминкой и облачили его в пиджак. Меня защекотало предвкушение: какими глазами Нинель взглянет на расхристанного чудика, который явился к ней без носков, но в импортном пиджачке... Ведомый и ободряемый нами, Славик оказался во дворе Надежды Гавриловны. Я проговорил в неукротимом щегольстве подначки:

— Скажете, что вы хотите быть нужным, но не из-за головы. Она ищет такого.

Он подался назад, мы стиснули его, пошла борьба. Парнишка с прутиком взмахнул им и хлопнул Славика по лысине. Это было лишне, Филёный стал отнимать прут. В это время Славик вывернулся к калитке и тут же сильно, с болью ойкнул. Наткнулся лицом на конец прута. От дома закричала Нинель: — Что там такое? — То, что я замечен ею, полоснуло меня внезапным страхом, бросило в бег, другие были ближе к калитке — на миг мы застряли меж столбиков ограды и, испытав их на прочность, понеслись по ночной улице.

Филёный схватил за плечо парнишку, что давеча помахивал прутиком:

— Если он без глаза остался — на меня навесят, а ты как ни при чём, пас-с-скуда!

Мы ждали — Генка так ударит, что парнишка, скорчившись, осядет на землю. Но ему отпустили только пощёчину. Филёный подержал его за горло и резко толкнул от себя. Наша группка переминалась с ноги на ногу, молчание звенело тревогой. Генка хотел что-то сказать — может быть, крикнуть: «Спасибо за вторую судимость!» — дёрнувшись всем телом, как это проделывают блатные. Но он не крикнул, хотя страсти в нём клокотали, повернулся и пошёл прочь по переулку. Других тут же потянуло по домам.

Мне же больше подходила прогулка, которая привела меня туда, куда только и могла привести. Луну скрыли облака, ночь была совсем тёмная. Я с задворок проник на огород Надежды Гавриловны, подкрался к дому с тыла. На часть веранды, расположенную с этой стороны, выходила вторая дверь комнаты; дверь была открыта, слышались голоса. Говорила, главным образом, хозяйка, которую обеспокоил шум стычки и побудил вмешаться.

— Утром пойдите и снимите побои! — дала она настоятельный совет Славику.

«Снять побои» означало получить у врача справку о наличии телесного повреждения.

— Не хватало мне только судиться, — пробормотал Славик.

— Было хулиганство, а вы заявление не подадите? — произнесла хозяйка с такой укоризной, что стало ясно: без заявления не обойдётся. Надежда Гавриловна не упускала момента выступить на стороне порядка.

Донеслись слова Нинель:

— Наскребла в холодильнике...

Судя по разговору троих, глаз пострадавшего заплывал опухолью, и Нинель приняла меры: соскребла изморозь со стенок морозилки, сделала компресс. Хозяйка отправилась спать, позволив мужчине остаться в доме.