-- Позвольте мне, -- начал спустя несколько минут Учитель по-английски ответную речь, -- поблагодарить принимающую сторону за гостеприимство, открытость и искренее желание помочь в решении некоторых проблем. -Учитель вскоре понял, что его беглый английский не позволит продолжать в том же патетическом духе и перешел на русский, кивнув одному из переводчиков-синхронистов, сидевших с нами за столом.
-- Однако не могу не заметить, Майкл, что по целому ряду направлений наши результаты не хуже ваших, и вашей команде есть чему поучиться...
-- Не зарывайтесь, В-великий! -- прошептал я по-русски. -- Это вечеринка, а н-не встреча в Д-департаменте здравоохранения.
Учитель отмахнулся, но тему сменил:
-- Мы тоже приготовили подарок, и сейчас доктор Коневский вручит его.
Все головы повернулись в мою сторону, ожидая, когда я полезу под стол за коробкой. Я взял со стула маленький сверток, вызвавший у присутствующий вздох разочарования.
-- Мы все помним, как понравилась госпоже Де Борн Грузия, -- говорил Учитель. -- В память об этом мы хотим подарить ей... -- на секунду он замялся, подыскивая слово -- ... набор грузинских сувениров, -- и победоносно взглянул на меня.
-- Уважаемая госпожа Де Борн! -- начал я. -- Моя жена Даррел, -- тут все американцы заулыбались, -- анестезиолог из Латвии -- советской республики, о существовании которой никто из вас не подозревает, подыскала подарок. Надеюсь, он понравится, и вы будете пользоваться им так же часто, как доктор Шереметьев -- своей шляпой.
Учитель притронулся к ее полям, а я подошел к даме и осторожно положил на стол перед ней колье, браслет и кольцо с финифтью, мастерски изготовленные из серебра удалыми грузинскими мастерами-чеканщиками.
Чета Де Борнов вскоре покинула ресторан, и американцы зашевелились. Не пил лишь Джим Мун, руководитель отдела сердечной трансплантологии в клинике Де Борна. Этой ночью ожидалась пересадка сердца, которая откладывалась в течение нескольких дней: не было подходящего донора. Утром донор появился. Сорокалетний белый полицейский был смертельно ранен в перестрелке несколькими выстрелами в голову. Мозг был мертв, и полицейский попал в руки бригады по забору органов. Парни в госпитале по соседству с клиникой Де Борна честно боролись за его жизнь, но безрезультатно, и теперь с минуты на минуту пикалка Джима, закрепленная на брючном ремне -- тогда еще не было ни мобильных телефонов, ни пейджеров -- должна была позвать его в операционную. Я упросил Джима взять меня с собой.
Но Джимова звучалка молчала. И я, потеряв надежду -- шел третий час ночи, -- принялся за виски. Все обменивались тостами, шутили, примеряли Учителеву шляпу и ковырялись в остывших стейках. Джим несколько раз выходил звонить по телефону и каждый раз знаками показывал, что пока -- без перемен.
-- Really, Jim, those guys from the hospital that's opposite yours will be able to get the cop out? -- удивлялся я.
-- Right now the delay is due to presence of the numerous clerical and legal documents which should be to fill in, -- ответил он.
Я был сильно навеселе, когда Джимова звучалка, наконец, сработала. Не помню, как мы ехали по ночному Хьюстону в машине Джима с мигалкой на крыше. Я пришел в себя, когда мы уже пешком поднимались по этажам: Джим демонстрировал свое хозяйство. В полутемных холлах и ночных коридорах без присмотра стояли столы, заваленные рождественскими подарками для персонала и больных: от дорогих шуб и видеокамер до спортивных маек и зубных щеток.
Мы переоделись в кабинете Джима. Он проводил меня в операционную, наскоро познакомил с хирургами, вежливо поинтересовавшись, не возражают ли они, и отправился мыться. Разумеется, никто не возражал.
Операционная была со стенами из нержавеющей стали, мощной системой кондиционирования, двойными автоматическими дверями, с большим количеством мониторов на стенах и множеством микронасосов, управляемых компьютерами, что позволяло точно дозировать объем вводимых жидкостей и медикаментов. На столе лежал мужчина, которого только начали вводить в наркоз. Он был в том возрасте, про который американцы говорят, что свечи в именнинном пироге обходятся дороже самого пирога. Операционные звучалки негромко наигрывали Берлиоза. Я тогда подумал, что Берлиоз в четыре утра меньше всего подходит для операционной.
Появился Джим и тщательно намылил, помыл, а затем осторожно побрил грудную клетку и живот пациента, сильно удивив меня.
-- Why are you doing these things by yourself, Jim? -- спросил я.
-- This gentleman is a good friend of mine.
-- Well, and what...
Джим не ответил, добрил друга до конца и повернулся к сестрам, чтобы одеть стерильный халат. Затем сам, не поручая, как принято, эту миссию ассистентам, вскрыл грудную клетку. Ввел в артерию и вену канюли для подключения аппарата искусственного кровообращения, и тут наступила пауза: донорское сердце еще не подвезли.
Прошло тридцать минут, сорок... Алкоголь расставался с организмом: меня подташнивало и знобило в кондиционированном климате операционной. Задержка с доставкой донорского сердца выходила за допустимые нормы. Публика нервничала.
-- What's up, Jim? -- не выдержал я, обращаясь к хирургу, вошедшему после очередных переговоров с бригадой забора.
-- The donor heart is coming! -- улыбаясь ответил он, и все зашевелилась.
Двери операционной вдруг растворились и на пороге появился громила-негр в горно-лыжных очках и ярком оранжевом комбинезоне, я искренне удивился: почему без лыж... и сразу увидел такого же цвета небольшой контейнер-холодильник в его руке. Он стремительно опустил контейнер на мраморный пол и, демонстративно сильно замахнувшись, пнул ногой по направлению к операционному столу. Контейнер, позвякивая на стыках, плавно проскользил несколько метров и застыл. Публика зааплодировала. Все остальное происходило быстро, очень профессионально и не суетливо, как-будто трансплантацию сердца они выполняли через день...
Днем мы были уже в Нью-Йорк. Учителевы пиздюки в тот же день вылетели в Москву; мой рейс отправлялся через два дня. Я нервничал, потому что кончились деньги. Однако чиновники в Департаменте здравоохранения в самый последний момент решили, что им выгоднее оплатить мой гостиничный номер, чем менять билет, и я опять остался в Нью-Йорке один, на этот раз без денег.
Оставив сумку, я отправился бродить по рождественскому Нью-Йорку, глазея, словно фельдшер из Барнаула, по сторонам: на фасады невиданных домов, интерьеры холлов, прекрасно-бешеные световые рекламы, витрины... Я старался обходить дорогие рестораны и кафе, но дешевые китайские забегаловки, в которых надо было платить только за первую порцию выпивки и еды, -- неудержимо тянули меня. Я подолгу простаивал у входа, как герой ранних рассказов Хемингуэя, и втягивал в себя запахи кухни.
Когда под вечер я добрался до гостиницы, Reception Clerk вручил листок с номером телефона, по которому меня просили перезвонить. Я долго выпытывал у него, кто звонил и говорил ли звонивший с акцентом, как будто это что-то могло изменить: все равно у меня не было денег на звонок. В поисках завалявшегося доллара я перерыл все карманы, несколько раз заглянул под кровать, приподнял матрац и открыл дверцы всех тумб.
-- What the accursed day today! -- с горечью думал я.
В этот момент зазвонил телефон. Я снял трубку и сказал по-русски:
-- Д-да!
-- Boris ? -- услышал я. -- That's Carol. Hi! How are you!
-- Carol. It's just incredibly! I'm fine. What about you? -- я понимал, что случилось чудо и мне звонит Кэрол, и что свобода -- это когда не надо выбирать.
Глава 2. Тбилиси: Симпозиум по искусственному сердцу
Я познакомился с Кэрол несколько лет назад в аэоропорту Тбилиси, когда встречал американскую делегацию, прибывавшую на Первый Советско-Американский cимпозиум по искусственному сердцу.
В зал для депутатов Верховного Совета СССР вошла дюжина шумных, сильно помятых американцев с дорожными сумками наперевес . Единственная женщина среди них, высокая, рыжеволосая, в очень светлом плаще, тут же улеглась на заплеванный депутатами мраморный пол и, заложив руки за голову, с наслаждением вытянула длинные ноги.
