До Карл Юхан мы добрались на двух такси, потому что папа Педера оставил свой «воксхолл» на стоянке, не стал рисковать, вдруг снова заглохнет, тем самым он стал вообще, я думаю, единственным в истории уникумом, у кого за нарушение правил парковки отбуксировали машину из крематория, как будто покойник приехал на собственные похороны, поставил машину на стоянку и забыл её там на веки вечные. Наконец, мы добрались до «Гранда», нас посадили за дальний стол у окна, и те, кто проходили мимо в этот субботний вечер в начале июня, когда облака развиднелись и солнце засияло на мокром асфальте, могли бы подумать, что у нас праздник, мы отмечаем круглую дату или юбилей, и от этой мысли я, сидя между Педером и Вивиан, впал в тоску, меня охватило безумное одиночество, потому что мы знаем друг о друге лишь то, что видим, а видимость обманчива, мы утыкаемся с лупой в сучок на дереве и не замечаем леса вокруг, мы разобщены, каждый сам за себя, а как наблюдатели — беспомощны, у нас не хватает терпения, о других мы знаем мало, о себе и того меньше. К нашему столу потянулись вереницей официанты с «Наполеоном», кофе и ликёром, неуёмной вежливости метрдотель рассыпался мелким бесом, Болетте принесли холодное пиво в бутылках, домоуправ Банг ел двумя вилками, Арнесен курил сигару, Мундус отжимал усы в салфетку и лил ликёр в кофе, папа Педера тёр очки, Эстер попросила ещё ликёра, Фред отсутствовал, а мама, наша мама Вера растворилась в заботах и хлопотах, пребывая на грани то ли нервного срыва, то ли глубокой радости, и вдруг я понял её и немного успокоился: всё-таки мы не совсем одни, а это её единственный шанс устроить праздник, самый последний и, может быть, самый лучший, в честь Арнольда Нильсена, средоточие праздника — сама мама, непререкаемая и несломленная, а поминки превратились в банкет в ресторане «Гранд», за столиком у окна. Педер нагнулся ко мне: — А где Фред? — Но отец шикнул на него, потому что человек, назвавшийся Мундусом, поднялся и собрался сказать речь, и весь ресторан словно бы затих, чтобы лучше слышать слова этого незаурядного худого господина. Он начал: — Я благодарю за то радушие, с которым меня привечают здесь. И надеюсь, что в той же мере довелось испытать его и Арнольду Нильсену, когда он Бог знает сколько лет тому назад пришёл в мой цирк. Он явился как ангел. — Мама снова заплакала, и Мундус бережно положил руку ей на плечо. — Я говорю сегодня от имени всего цирка, и самого высокого человека в мире, и Шоколадной Девочки, и портних, и клоунов, и музыкантов, от имени их всех я обращаюсь сейчас к Арнольду Нильсену, хотя почти все они давно умерли, а сам мой цирк закрылся и от него остались одни воспоминания, зыбкие, как полоса на опилках, сдуваемая первым же порывом ветра. — Вдруг он засмеялся своим словам. Чёрным смехом, как написал отец. Я вслушался. Отец прав. Смех был чёрным, как песня, он блестел, как чёрный мрамор. А Мундус внезапно обратился ко мне. — Ты похож на отца, — сказал он. Я опустил голову. Я не желал быть похожим ни на кого. И меньше всего на отца. — Как тебя зовут? — Я снова поднял голову. — Барнум, — шепнул я. Мундус расплылся в долгой улыбке: — Барнум, само собой. Ещё бы! — Ему пришлось стереть по слезинке в каждом глазу, а управившись с этим, он перевёл взгляд дальше, на Педера. — А ты брат Барнума? — Педер чуть было не расхохотался, но справился с собой. — Не-ет. Я просто Педер. Педер Миил. Друг Барнума. — Мундус снова посмотрел на маму: — Разве у Арнольда Нильсена не два сына? — спросил он. За столом повисла тишина. Во всём ресторане не раздавалось ни звука. Метрдотель застыл посреди зала, официанты остановились: кто с подносом, кто с меню. И мама словно бы только в эту секунду обнаружила отсутствие Фреда, лицо у неё скукожилось, точно лист или шёлк, и она посмотрела на меня: — Где Фред? — Шляется, — прошептал я. Мундус всё стоял. Нас охватило беспокойство, спрятать которое никто не мог. Снова легла тишина, и Мундус разорвал её. — Арнольд Нильсен носил мой багаж, мой самый дорогой чемодан. Я скоро потерял Арнольда из виду. Но не забыл. — Мундус поклонился и вышел из-за стола. Сперва мы решили, что он в туалет или забыл что-нибудь в гардеробе. Но потом увидели его за окном, на улице: человек, назвавшийся Мундусом, пересёк Карл Юхан, не оглянувшись, и пропал с наших глаз. Больше мы о нём никогда не слышали и постепенно стали думать, что он нам привиделся, что его не было на свете, а мы сочинили его сами, рассказывая друг дружке. — Фуф, — шепнул Педер. Метрдотель принёс счёт. Мираж рассеялся. Это поминки, а не банкет. Мы выбрали неправильное место. Мы, со своей неизбывной тоской, сидим, как в клетке на выставке. Кто-то остановился на тротуаре, тычет в нас пальцем и хохочет. Мама поднимается, бледная, одуревшая, мы поднимаемся тоже. Мы уходим. Но в гардеробе она поворачивается к папе Педера и спрашивает: — Вы знали моего мужа? — Он прокашливается и говорит: — Мы встречались лишь однажды, по делу. Но он произвёл на меня сильное впечатление. — Мама поражена: — А где вы встречались? — Он приходил ко мне в магазин. Приносил на продажу старинное письмо из Гренландии. — Болетта шумно хватает ртом воздух, это похоже больше на стон, она приваливается к прилавку, гардеробщик думает, что старуха теряет сознание, и подхватывает её, но Болетта отпихивает его зонтиком. — И письмо это ещё у вас? — спрашивает она вкрадчиво. Оскар Миил качает головой: — Нет, я тут же продал его дальше, за границу. На такие вещи огромный спрос. — Мама улыбается. Пытается улыбнуться. — Да, забавно, — говорит она. — Спасибо. Спасибо вам всем.
Мы выходим. Идём домой. Мама спит двое суток. Болетта пропадает на Северном полюсе, заливает холодным пивом бушующую в ней ярость. Я лежу в нашей комнате, жду Фреда. И думаю о странной цепи событий, звено за звеном дотянувшейся до того, что я здесь лежу и думаю эти думы. Сперва я поступил в школу танцев и там познакомился с Педером и Вивиан, меня выгнали на первом же занятии, но признаться в этом маме духу не хватило. Потом отец втихаря продал папе Педера письмо с гренландской маркой и умер от удара диском в голову. А сегодня его похоронили и разоблачили, это он своровал письмо, наше письмо, и загнал его. Одно тянет за собой другое, и нельзя понять, с чего цепочка начинается, как тень, расползающаяся на всё вокруг, медленно, но непреложно, как лужи вокруг ботинок, сливающиеся в море на полу крематория, в зеркало, в которое можно смотреться, зашнуровывая ботинки и следя глазами за уползающим дождевым червём. Виноват отец. Так я постановил к тому моменту, как распахнулась дверь и тихо вошла Болетта. Она думала о нас, отходя у себя на Северном полюсе, и мысли наши текли по одному руслу, а теперь Болетта присела на мою кровать. От неё разило пивом. Она прислушалась к моему дыханию. — Так что извините меня, — зашептала она. — Что я подумала, что вы взяли письмо. — Да ладно, — тоже шёпотом ответил я. Болетта коснулась рукой моего лба, как будто проверяя, не заболел ли я. — Ты как? — спросила она вдруг. Я засмеялся. Смешной вопрос! Болетта сама хихикнула. — Соболезную, — сказал я. Болетта ещё хохотнула, но вдруг замолчала, как будто кто-то вырезал смех из сцены. — Я серьёзно спрашиваю, Барнум, — сказала она, помолчав. — Как ты? — У меня не было готового ответа. Я не знал, как я, но теперь послушно заглянул себе в душу, честно стараясь найти в себе что-то подлинное. — Я злюсь, — шепнул я. — Я тоже, — откликнулась Болетта. — И мне страшно. — Нам всем страшно, Барнум. — Но ещё я чувствую облегчение, — выговорил я едва слышно. — Имеешь право, — сказала Болетта. Я едва не плакал. Зарылся лицом в подушку. — И это всё во мне сразу, — рыдал я. — Хорошо, Барнум, что у тебя такие разные чувства, — сказала Болетта, выпрямляясь. — Есть из чего выбрать! — Она стала почёсывать мне спину. Она знала, что я это обожаю, пусть я давно взрослый для такого. — Хочешь поспать у меня? — спросила Болетта. — Нет, спасибо, — шепнул я. Болетта скользнула к двери. И тихо исчезла за ней. Потом пришёл Фред. Он беззвучно прикрыл дверь и лёг не раздеваясь, молча. Уже светало. Я подумал, не спал ли всё-таки, не приснились ли мне все мысли и разговоры — хотя кто-то же чесал мне спину? — Письмо взял не ты, — шепнул я. — Спасибо, что сообщил, Барнум. А то мне было померещилось, что я. — Он замолчал. Кулаки подрагивали. — Ты так подурел из-за смерти этого папаши своего или как? — Это он сделал. Отец, — сказал я. — Он продал письмо папе Педера. — Фред улыбнулся. — Неси Талмуд, — сказал он. — Талмуд? — Не гноись, Барнум. Ты меня понял. — Я поднялся и достал с нашей полки «Медицинский справочник норвежской семьи». Он стоял между атласом и «Кто. Что. Где». — Открывай погребение. — Я тебя прошу. — Барнум, сейчас ты будешь делать только то, что я велю. — Я повиновался. Сел в кровати и стал листать. Погребение шло после Оплодотворения. Я стал читать Оплодотворение, чтобы потянуть время. Фред поднял руку. — Барнум, у меня лопается терпение. — Я быстро скользнул глазами вниз страницы. Погребение. — Нашёл, — шепнул я. Фред застонал: — Потрясающе. Теперь читай громко и медленно. А потом — спать. Уговор? — Я начал читать: Погребение — закапывание трупа в землю для его разложения и превращения в перегной. Разложение происходит благодаря деятельности особых бактерий, обитающих в окружающей труп земле. Если почва песчаная и пористая, разложение происходит за несколько лет, если глинистая, процесс растягивается на 2О лет и более. Если бактериальные свойства земли, с рассматриваемой точки зрения, велики особенно, труп не разлагается, а превращается в жироподобную массу, имеющую название «трупный воск». Я не стал читать дальше. Следующая статья была Разум, см. Сознание, Череп. Я лёг. Фред скинул ботинки. Развиднелось. — Что за девочка? — спросил вдруг Фред. — Какая девочка? — Какая? Разве на похоронах Арнольда Нильсена были толпы девочек? — Я зажмурился. И прошептал: — Вивиан.
