На следующий день мы добрались до Фленсбурга, и два молодца в подогнанной по фигуре форме махнули нам, пропуская через границу. За штурмана сидела Болетта, она давно сложила по сгибам всю Европу и запихала в бардачок. Думаю, она надеялась, что отец собьётся с дороги. Я пестовал надежду, что он с ходу зашпрехает по-немецки, но он был мрачен и молчалив. Он рвался поскорее вперёд и съехал на автобан на Гамбург. Там мы думали заночевать. Я ничего не видел, кроме стрелки спидометра, кренившейся к сотке. «Вольво-дуэт» трясло. Мы вцепились кто во что. Но нас всё время обгоняли. Приземистые спортивные машины просвистывали мимо, точно мы стояли на месте. Мы тащились медленнее всех. Отец дожал до ста десяти, но всё тщетно. Новые перчатки скользили по рулю, с отца лил пот, а все-все кругом летели быстрее нас. Я чувствовал себя глубоко несчастным. Как так? Разве мы можем оказаться последними, когда несёмся на такой бешеной скорости? Отец рассказывал мне как-то об ослеплении скоростью, о гонщиках, шагающих вон из машины, потому что им кажется, что она стоит, хотя она мчит аж все шестьдесят, я ещё думал потом, после его рассказа, что Фред не дислексик, а такой гонщик, на ходу выпрыгнувший из словесного общения. Потом всему потоку машин пришлось всё же сбросить газ, потому что впереди замаячил синий огонёк, что-то случилось, авария, может, шофёр-дислексик неверно прочитал знак. Я успел разглядеть обломки, части тел, руку, кровь на асфальте, одежду, женщину на коленях, носилки, мёртвого пса, сплющенную детскую коляску, потом мама закрыла мне глаза рукой и цепко держала меня до самого Гамбурга, где мы съехали не туда с круговушки, и к отцу вернулся дар речи, хотя выматерился он по-норвежски. Ибо неожиданно нам под колёса бросился человек, он махал руками, показывая на что-то, и мы решили, что у нас спустило колесо. Отец вильнул к тротуару и опустил окно. Незнакомец заглянул в машину и с улыбкой оглядел нас. Улыбка у него продолжалась в уголке рта шрамом. — Норвегия? — спросил он взволнованно. Отец кивнул. — Норвегия? — переспросил незнакомец — Да, мы из Норвегии, — сказал отец. — Что вам угодно? — Теперь немец запустил в машину всю лапу, желая поздороваться за ручку с каждым. — Я был в Норвегии во время войны! Очень красивый фатерланд. — Отец обомлел. Болетта оттолкнула руку, как грязную заразу. Мама прижала к себе нас с Фредом. Улыбчивый немец со шрамом на лице был растроган. Он стёр слезинку. — Я мечтаю когда-нибудь вернуться в Норвегию, — пропел он. Это добило отца. Он сдёрнул перчатку и обнажил уродливую культяпку, причём казалось, будто в кулак, дёргавшийся у самой челюсти немца, он как-то собрал оторванные пальцы. Неожиданно отец передумал. Возможно, вспомнил, что мы съехали с круговушки не туда и в Гамбурге уже поздний вечер, мы ещё не устроились на ночлег, а спать вторую ночь в «вольво-дуэте» желающих нет. Уродливый обрубок преобразился в жест доверительности, немец взял его в свои руки и заплакал. — Мы, выходит, оба солдаты калечные. Оба двое, — шептал он. Отец не знал, куда деваться. — Вы не посоветуете нам гостиницу поблизости? — спросил он, выдёргивая руку. — Вам годится лишь самое лучшее, — пропел немец и указал в противоположную сторону. — По правую руку, у самого нижнего озера есть «Четыре сезона». — Отец со свистом поднял окно и поехал. Я обернулся и увидел немецкого солдата, вежливого побеждённого, он стоял на перекрёстке, подняв шляпу в приветствии. — Да, этот бой ты выиграл блестяще, — сказала Болетта. — А чего ты не задавил его, Арнольд Нильсен? — Отец не отвечал. Бледный, сосредоточенный, он приник к рулю, натянул обратно перчатку с набитыми пальцами. Нам гудели сзади. Поток машин со всех сторон. Со всеми вместе, как загребаемую колесом воду, нас вынесло в нижнюю часть Гамбурга, а здесь, на берегу крохотного озера, огороженный тонкой полосой деревьев, виднелся отель «Четыре сезона». Отец замешкался у широкой лестницы. Мальчик-посыльный застыл на изготовку на красной дорожке. — На вид дорогущий, — шепнула мама. Отец только улыбался, пригладил волосы, протёр ботинки носовым платком, раскурил сигарету и пошёл вверх по лестнице, походя суетливо сунув денег маленькому посыльному, поскольку другой служка уже распахивал перед ним наверху золочёную дверь. Мы ждали. Время шло. — А нельзя просто повернуть домой? — спросила Болетта. Мама завелась с полоборота, оскорбилась и нагнулась в проём между передними сиденьями. — Даже не думай портить мне этот отпуск! — Болетта повернулась и проговорила в самый последний раз: — Нельзя тревожить покой мёртвых! — На этих словах посыльный прижался лицом к ветровому стеклу и заглянул в машину. Своими блестящими губами и белыми щеками он походил на клоуна. Болетта подняла кулак, он, кланяясь, попятился к красной дорожке. — Может, у них и номера с душем, — вздохнула мама. Мы сидели молча, ждали. Внутри в фойе нам были видны гости, они неспешно фланировали с бокалами и сигарами в руках, сияя бриллиантами. В какой-то момент появился отец. Он отпихнул посыльного, плюхнулся за руль и выжал газ. Из-за чего-то он был в бешенстве. У него тряслись руки так, что он едва удерживал руль. — У них всё занято, — буркнул отец. Мама улыбнулась на пробу. — Всё-всё? — Отец фыркнул. — Твоё счастье, что всё занято! — рявкнул он. — У этой халабуды, представьте, пять звёзд! — Болетта посмотрела на него: — Пять звёзд? Это не многовато? — Теперь захохотал отец: — Я живал в десятизвездных отелях, они как два таких! — Болетта хмыкнула: — Может, мы рылом не вышли для этих «Сезонов»? — Отец замолк и остановил машину на углу. Он снова стал мрачнее тучи. Мама промокнула ему лоб платком, потом его можно было отжимать. — Что будем делать? — спросила она ненавязчиво. Отец вытащил из кармана карту Гамбурга. Посреди скомканного листа стоял крестик. — Они любезнейше порекомендовали отель на Гроссе Фрайхайт, — пояснил отец. — Гроссе Фрайхайт? — переспросила мама. — Это знаменитая улица, милая. Следите, там слон на вывеске. — И мы поехали, не дальше вниз, а назад, в Гамбург, в шум и огни, быстро облепившие нас, пока мы не очутились в самом чреве неправедного сердца города, которое колотилось бешено и судорожно, от этой гигантской систолии корпус машины дрожал, а под конец мы завязли в тромбе, закупорившем узкую улочку, где окна были замазаны красным. Я выглянул наружу. Увидел девиц с голыми ляжками, матросов, глушащих пиво, тени, похожие на псов в тёмных подворотнях, мужчин на шпильках и вахтёров у дверей. Мама снова решительно закрыла мне глаза рукой, я чуть дышал.
— Слон? — прошептала она. Отец показал пальцем. — Вон! — закричал он. Мама ослабила хватку, и я вполглаза увидел в тесном проулке вывеску со слоном. Хобот висел колечком, переливался всеми цветами радуги. Заведение называлось «Клуб Индра». Здесь не было ни красных дорожек, ни посыльных, ни звёздности. — Ты нас в цирк завёз? — поинтересовалась Болетта. Отец не ответил. Он сидел, мозговал и принял наконец решение. Мы все должны были сразу пойти с ним, захватив багаж. Фред и я втащили в «Клуб Индра» по чемодану. За дверью оказался гардероб. Лысый мужчина удивлённо глазел на нас из-за стойки. Отец наконец перешёл на немецкий. Он говорил долго, бегло, не знаю что, но лысый слушал внимательно, тыкал пальцем в потолок и называл нечто, звучавшее как цифры. Отец повернулся к нам, воодушевлённый. — Я только что сговорился на комнату на втором этаже! — сообщил он. Нас провели через прокуренный зал, где считаные гости за круглым столом пили пиво из широких кружек с ручками. Они глядели нам вслед с ухмылками, качая головами, на губах пенные усы. В глубине сцены, у стены стояли барабаны и три усилителя. Чёрная электрогитара лежала на полу. Потом мы вскарабкались по крутой корявой лестнице и очутились в помещении, сданном нам как комната для ночёвки. Мама застыла в дверях и таращилась во все глаза. Не было даже рукомойника. Двуспальная кровать провисла по центру, на белье спали до нас, и не раз. На подоконнике мерцала лампа под красным абажуром, засиженном мухами. На подушке валялось полрулона туалетной бумаги. Даже отец вздохнул. — Чем богаты, — промямлил он. Болетта присела на единственный стул: — Хоть на том спасибо. — Фред раскатал спальники. Мама шмыгнула в коридор поискать душ. Она вернулась через секунду с белым лицом. — Что стряслось? — спросил отец. Мама уже запихивала вещи обратно в чемодан. — Так мы в борделе будем ночевать? — закричала она. Отец захлопал глазами. — Борделе? — Мама взвилась: — Да! Это бордель! Там женщины в комнатах! — Отец попробовал её обнять, да где там, сейчас даже смех не работал. — Я ни секунды здесь не останусь! — шипела мама. В результате мы с поспешностью, но без шумихи оставили комнату, оплаченный счёт и «Клуб Индра». Мама вела меня за затылок и неустанно шептала: — Барнум, смотри только под ноги! Только прямо перед собой! — Спустившись на первый этаж, мы отыскали запасную дверь. Как раз когда мы выходили, пятеро ребят в фиолетовых рубахах и брюках в облипку выскочили на сцену и разобрали гитары и барабанные палочки. Я задержался на мгновение, я хотел услышать этот звук. Самый высокий наклонился к микрофону, повернул его, сосчитал по-английски one, two, one, two, three, four и собрался петь. Я видел, как его губы сложились в крик. Я видел пальцы на гитарах, палочки, тяжело падающие на барабаны, остроносые чёрные туфли, которые вот-вот начнут отстукивать такт. И тут, раньше, чем все началось, раньше, чем пятёрка запела, в странной вязкой тишине мгновения между громом и молнией мама дёрнула меня за собой, и дверь за нами захлопнулась. Мы обежали отель, покидали в багажник чемоданы и спальники, втиснулись в машину, и отец рванул прочь в сиянии неона и звёзд. Последнее, что я увидел в Гамбурге, была горящая на стене вывеска «Thе Beatles. Англия. Ливерпуль».
