Да, Геннадий Яковлевич – безумец, но он любит свою страну сильнее, чем многие умники.

Я уже говорил вам, старики любят Родину, ведь тело их ветшает и готовится слиться с телом страны.

Пускай, думают старики, хотя бы это великое общее тело будет здоровым, могучим и вечным.

Если же и это великое тело Родины начинает вдруг ветшать и распадаться, если оно, что еще страшнее, на глазах превращается во что-то неузнаваемое, поддельное – тогда горе старику! Но пока что мы с вами все еще с наслаждением смотрим в лицо России. Вот оно, это лицо, – Курский указал перед собой рукой в большой варежке.

Они стояли в конце платформы, в том месте, где видно было, как сходятся в точку железнодорожные пути. Рельсы уходили в пространство, в воздухе разливался нежный серый свет, осторожный и тихий, и в этом свете зажигались и гасли цветные сигнальные огни и долетали далекие гудки поездов, их отдаленные стоны… туманные восклицания.

Мелкий снег сыпался с неба.

Они смотрели в это невидимое лицо, и оба думали одно: Россия раскинулась вокруг них гигантским Пентагоном – она стала Пентагоном в лесбийском смысле этого слова: пустым домом звезды, откуда звезда убежала. И словно девичий шепот России доносился до них, растерянно и зачарованно лепеча знакомые слова: «Я выпила заколдованный апельсиновый сок. И теперь меня нет. Я исчезла. Я – Пентагон».

– Скоро зима, – сказал Курский и похлопал рукавицами. Только сейчас Яша заметил, что Курский как-то необычно тепло одет, совершенно по-зимнему.

На фоне людей на перроне в осенних куртках Курский выглядел странно: в белом полушубке, в белом ватном комбинезоне, в белых высоких валенках и белых рукавицах. Пушистый белый капюшон, отороченный белым мехом, был надвинут на его голову, и острое, худое личико Курского выглядывало из этого меха, как старый птенец из белого гнезда. Полушубок был расстегнут, под ним виднелся белый лыжный свитер крупной вязки, на груди поверх свитера висел на витом шнурке большой медальон – мандала иньян, сделанная из какого-то необычного материала: то ли металл, то ли кость.

– Странный наряд? – спросил Курский, поймав взгляд Яхонта. – Сегодня улетаю на Крайний Север. Туда зовет очередное дело. Стал вдруг востребован на старости лет. Ох-хо-хо. Надеюсь, выгляжу как настоящий полярник. Да-с. Поручение ваше я выполнил, Юлю нашел. Это оказалось непросто – она хорошо спряталась. Невинного человека найти всегда гораздо сложнее, чем преступника: чистота не оставляет следов. На эти поиски у меня ушло немало времени. Это была нудная кропотливая работа, о таком не напишешь детективный рассказ. Но я нашел ее. А вот и поезд.

Из пелены снега на них медленно и осторожно выдвигался тихий длинный поезд.

– Она в пятом вагоне. Прощайте.

Яков не успел поблагодарить следователя. Побежал по платформе вдоль поезда. Поезд остановился, пятый вагон оказался прямо перед Яшей.

Он был ярко освещен внутри. Яша сразу увидел Юлю. В пустом купе она читала книгу. Вот она медленно закрыла книгу и взглянула на Яшу сквозь стекло окна. Лицо ее было загорелым, усталым.

Давно замечено: для детективного жанра огромное значение имеет образ расследующего, разгадчика тайн, а для этого образа главное не столько метод разгадывания (он, так или иначе, один дедуктивный), сколько времяпрепровождение в паузах между делами – печаль и наркомания Холмса и целая коллекция его досугов, включающая игру на скрипке, химические опыты и депрессию, философское оцепенение Дюпена, унылое существование среднего парижского буржуа Мегрэ с его кальвадосом, женой, трубкой и дождем, католическое служение отца Брауна, завитые усы и мелкое тщеславие Эркюля Пуаро, и прочее, прочее, прочее – все эти формы анабиоза, от которых их способна пробудить лишь очередная загадка.

Сергей Сергеевич Курский, уже старичок, очень известный когда-то следователь, удалился на отдых в теплый Крым, ссылаясь на пенсионный возраст и на странный озноб, иногда бьющий его худое аккуратное тело, и теперь он жил возле моря, сначала в санатории МВД, а потом в собственном домике с садиком под Алупкой.

На рассвете он ходил на море, делал глубокий заплыв и зарядку, затем покупал на рынке фрукты (питался исключительно фруктами и овсянкой), а после неподвижно сидел в саду, хрупкий и весь белый: в сединах, белой рубашке, белых парусиновых брюках.

В саду, под навесом, был у него письменный стол, на нем – ноутбук, и предполагалось, что Сергей Сергеич пишет книгу о своих прошлых приключениях, но старые, узкие, опрятные пальцы так ни разу и не прикоснулись к клавишам с тех пор, как удалился он на покой, компьютер-чемоданчик ни разу не открывался, Сергей Сергеич не блуждал в Интернете, не писал воспоминаний, не читал и не писал писем.

Анабиоз его был глубже и прозрачнее, чем у Холмса, Мегрэ и Дюпена, он даже не счел нужным впасть в маразм, ум его оставался идеально отлаженной машинкой, созданной из столь прочных материалов, что она не ветшала и не ржавела даже от полного бездействия. Он просто как-то сладко и счастливо окоченел в этом теплом и нежном Крыму.

Когда к нему пришли молодые сотрудники ял тинского угрозыска Гущенко и Лыков, они нашли Курского в саду: он сидел, упершись лбом в угол своего старинного письменного стола, стол был весь пуст, и только на углу стояла бутылка мине ральной воды и стакан, а также кристально чистая хрустальная пепельница – он никогда не курил.

Услышав хруст шагов по гравию дорожки, старик выпрямился, в центре его белого лба отпечаталась розовая точка – вмятинка от острого угла стола.

Пришедшие с почтением взглянули на эту касто вую точку брамина, на этот розовый третий глаз.

Лицо старика в своей верхней части казалось ско ваным зимой, и смотрел он как сквозь толстый лед, но в нижней части лица наступала ввиду гос тей приветливая странная весна, и вежливая улыбка, как мартовский ручеек, струилась над ос трым подбородком. Анабиоз его был глубже и прозрачнее, чем у Холмса, Мегрэ и Дюпена…

Гости присели, их угостили минеральной во дой. Гущенко и Лыков были молодые, талантливые парни с претензией, с татуировками, с запросами.

Несмотря на жесткую работу они много читали, слушали модную музыку и давно мечтали познакомиться с Курским: он был для них полуживой легендой, как бы двойным осколком: вопервых, осколком славного советского уголовного розыска; перед этим прошлым они благоговели.

С другой стороны, они – простые ребята из постсоветской глубинки – обожали русское дворянство, а про Курского всем было известно, что он княжеского рода и, говорили, является потомком того самого Курбского, который когда-то состоял в знаменитой переписке с Иваном Грозным.

Итак, Гущенко и Лыков давно подбирали какоенибудь необычное дело, которое могло бы заинтересовать Курского. Им хотелось поработать со знаменитостью, они все не могли забыть сверкающие перлы шестидесятых годов – «Дело рыбзавода », «Дело Чугунина», «Дело ювелиров»…

И вот попалось одно дельце – необычное, загадочное, – явно стоящее особняком среди бандитскоментовских будней наших дней, словно явившееся из других времен, – что-то здесь было от древних тайн, а может быть, от тайн будущего.

Лыков положил на стол папку, открыл, стал рассказывать:

– За Симеизом есть местечко Тополиное – красивый уголок у моря. Поселок возник в начале XX века, когда несколько богатых семейств из Москвы и Петербурга выстроили там свои виллы.

В советское время было построено три санатория.

Виллы отчасти стали санаторскими корпусами, другие же были поделены на квартиры, в которых жили работники санаториев. Вы, Сергей Сергеевич, конечно, знаете Симеиз и тамошние виллы с романтическими именами «Мечта», «Ксения»,

«Камея», «Эльвира», «Дива». Нечто подобное и в Тополином, хотя и скромнее. Есть там одна необычная вилла, построенная в 1901 году архитекто ром Семеновым для одного семейства, которая когда-то носила название «Свастика». Сами понимаете, было это задолго до фашизма, и в те годы свастика не ассоциировалась с чем-то злым и предосудительным. Скорее, наоборот, считалось, что это индийский знак счастья. Свастику любили Романовы. Вилла принадлежала Тягуновым. Тягунов слыл знатоком Индии, мистиком, богачом.