Мы с Вячиком выбрались из машины. Часы показывали семь, так что нас в спецприемнике уже ждали.

В дежурке сидели двое. Толстый пожилой старшина, тщательно что-то пережевывающий, и Вячиков друг Эдик, невысокий светловолосый крепыш в распахнутой на груди ментовской рубашке с майорскими погонами.

Эдик критически посмотрел на висящую у меня через плечо огромную спортивную сумку и неожиданно писклявым голосом протянул:

— Хорош турист. Ты, никак, не в тюрьму, а в круиз вокруг Европы собрался, по профсоюзной путевке?

Хотя я, по настоянию Вячика, утром не брился, на бродягу мой вид, выходит, не тянул.

— Что у него там? — показал на сумку Эдик, обратившись к смущенному Вячику.

— Да так, по мелочи. Сигареты, продукты, сменка белья. Мыло всякое, — Вячик поставил на стол пакет с тремя бутылками водки, — ты же шмонать хорошего человека сильно не станешь?

— Вообще-то положено, — заинтересованно разглядывая проступавшие сквозь полиэтилен яркие этикетки, встрял старшина, — но твоим друзьям мы доверяем.

Верка насовала в сумку столько запрещенных вещей, что шмон мне никак не улыбался. Зная об этом, Вячик поспешил перевести разговор на другие рельсы.

— Давайте-ка лучше спрыснем это дело и скоренько бумаги оформим. Не ровен час, кто нагрянет.

— Не боись, — пропищал Эдик. — Шеф в отпуске, я исполняющий обязанности, смена проверенная, так что никто не помешает.

Старшина засуетился, накрывая на стол, а мы приступили к оформлению.

— Ну вот, завтра у прокурора санкцию получу, а запрос по телетайпу сегодня же в Минск сделаю, — закончив заполнять необходимые бланки, Эдик жестом приказал старшине наливать. Дело представили так, словно я, умаявшись скрываться от правосудия, добровольно сдался в спецприемник, четко рассказав о минских проделках.

— Дней пять, однако, посидеть придется, — опрокинувши стаканчик, пробасил старшина. — Зато на суде зачтется.

Вячик предусмотрительно пояснил им, что именно надежда на смягчение приговора заставила меня совершить явку с повинной в Москве, а не дома.

— Куда бы его определить, чтоб поприличнее, — продолжал рассуждать старшина, — к негру, что ли.

— К какому еще негру, — встрепенулся я.

— К обыкновенному, африканскому. Ты как к ним относишься? — развернулся ко мне Эдик.

— Как любой советский человек, с симпатией и искренним сочувствием. Свободу Анджеле Дэвис, — я засмеялся.

Все мое общение с представителями негритянской расы сводилось к заурядным аферам. Несколько лет кряду я успешно «динамил» лоховатых чернокожих студентов, предлагавших купить у них дефицитные диски модных рок-групп и модерновые шмотки.

— Вот и посидишь в шестнадцатой. Там эфиоп припухает, полгода из Москвы на родину выслать не могут. Так его до самолета решили здесь подержать, — пояснил Эдик. — Ну все, давайте-ка, прощайтесь.

Вячик плеснул на самое донышко двух стаканов водки и один протянул мне.

— Удачи тебе, малыш. Не грусти, скоро будешь на свободе. В Москву лучше не суйся, — наклонившись к самому моему уху, снизил он голос до шепота, — нечего зря рисковать. А споткнусь, ищи меня на Ваганькове. — Вячик крепко охватил мои плечи и, ткнув лбом в переносье, повернулся к Эдику. — Пора.

Зима в девяносто первом году навалилась на Москву неожиданно рано. В Минске, накануне вечером, было сравнительно тепло и сухо, а площадь Белорусского вокзала встретила ледяным пронизывающим ветром и колючими снежинками, больно стегавшими по лицу. Упрятав голову в воротник дубленки, я сквозь толпу продирался к стоянке такси, не переставая дивиться, насколько все-таки изменилась столица за долгие девять лет моего отсутствия.

Высоко в небе, окруженная мрачными снеговыми тучами, сияла огромная неоновая реклама корейской компании «Gold Star», выжившая с крыши надвинутого на площадь серого монолита казалось бы навечно установленный там когда-то транспарант «Слава КПСС». Одиноких прежде продавцов пирожков и мороженого потеснили, а то и вовсе вынудили убраться многочисленные коммерческие киоски, доверху набитые чем угодно: от английских презервативов до китайских пуховиков. Какие-то небритые пожеванные личности шныряли взад-вперед, предлагая пиво, вино, водку, забитые анашой папиросы и еще бог весть что: буквально на каждом шагу шла игра в три листика, такое же, в принципе, обиралово, что и наперстки, только более респектабельно выглядевшее. Ветер неистово гонял по асфальту всевозможный мусор, сбивая его в валы у куч ноздреватого почерневшего снега, который, похоже, никто вывозить не собирался. Но не грязь под ногами и не промозглое серое утро вызывали у меня неприятное ощущение подавленности. Сосредоточенные хмурые лица суетящихся вокруг людей, полное отсутствие улыбок, не улыбок даже, а просто веселых взглядов, доносившийся со всех сторон истеричный мат и визгливые причитания — все это создавало какую-то странную атмосферу всеобщей отрешенности от настоящей жизни, превращая ее в затянувшийся финал далеко неоптимистической трагедии.

Приткнувшись в хвост небольшой очереди на такси, я задумался, чем заняться первым делом. В моем распоряжении был только один день, вечером следовало улетать в Ижевск по исключительно важному поводу.

Хотя Вячик уверял, что тюрьма — это ненадолго, судьба рассудила иначе. Почти восемь из девяти, прошедших после ваганьковских событий, лет я провел в местах, как принято говорить, не столь отдаленных. Тогда, в восемьдесят втором, осудили всего на два года, но выскочив вскоре по амнистии на свободу, я вновь начудил, а дальше пошло-поехало…

Вячик… В минской тюрьме мне разрешили свидание с матерью, она и рассказала. Верка все-таки дозвонилась до нее, приехала в Минск, передала деньги и долго ревела, умоляя маму убедить меня никогда больше не появляться в Москве. Вячика убили в начале сентября, спустя неделю после моего отъезда. Прострелили затылок в его же подъезде, в двух шагах от квартиры. Володя похоронил его на Ваганькове, убийцу не нашли. Других известий за все эти годы я не получал и вот теперь решил наверстать упущенное.

На улице Вишневского Верка, как пояснила некая, отворившая двери, пожилая дама, давно уже не жила. Вроде бы вышла замуж, обменяла квартиру и растворилась в многомиллионной Москве. Я сунулся в киоск «Мосгорсправки», но, как выяснилось, Егоровых Вер Алексеевн, 1955 года рождения, в столице больше десятка, да, впридачу, она вполне могла перейти на фамилию нового мужа. Так что искать ее было бессмысленно. На Новочеркасском бульваре, где когда-то жил Володя, мордатый кривоногий армянин заявил, что бывшие хозяева года два уже живут в Америке, за квартиру с него содрали недорого и даже иногда присылают из Балтимора поздравительные открытки. Я на всякий случай записал заокеанский Володин адрес и поехал на Пресню.

В подъезде дома на Пресненском Валу было темно, холодно и сыро. Я постоял на лестничной площадке, мысленно представляя, как неуютно и страшно умирал Вячик в метре от собственной двери, агонизируя на грязной кафельной плитке, вечно заплеванной и забросанной окурками.

В его квартире тоже жили теперь совсем другие люди. Однако на выходе из подъезда мне повезло. Наудачу обратившись к словоохотливой старушке, медленно ковылявшей вдоль стеночки с двумя пакетами кефира в авоське, я поинтересовался, не помнит ли она Ордивитиных из двадцать второй квартиры. Бабка долго шевелила губами, вспоминая, а потом возбужденным шепотом поведала, что, как же, знала очень хорошо и страшно за них переживала. По ее словам, Вячика действительно застрелили поздним вечером прямо здесь, было много шума и милиции, опрашивали всех соседей, но никто ничего не видел. Татьяна после похорон окончательно ударилась в пьяный загул, быстро спилась и через год умерла в Соловьевской больнице. Ольгу отдали в интернат, но она часто приезжала потом к бабкиной внучке, своей однокласснице. В ее судьбе принял большое участие какой-то старый друг Вячика, кто именно бабка не знала. В конце концов этот друг удочерил Ольгу и увез то ли в Канаду, то ли в Америку.