Карповиус пропал, с ним это постоянно случалось в ту осень. Естественно, вскоре я обнаружил себя в подвальчике «Советское шампанское», что на углу Невского и Садовой. В те времена там сливали в тонкостенных стаканах весьма эффективную смесь: сотку коньяку и сотку СШ. К этому еще присовокуплялась, «для культуры», большая шоколадная конфетина. «Пора!» – сказал я после первого стакана, таща второй. «Куда?» – спросила меня восхищенная масса. «На баррикады, – любезно пояснил я. – Сегодня в городе начинается восстание». «Какое еще такое восстание в колыбели революции? – скандально удивились массы. – Соображаешь, о чем говоришь, ты, кент?» «Восстание за свободу, – продолжал уточнять я. – В знак солидарности с растерзанным Будапештом. Все на баррикады, ребята! Ура!» То одно, то другое приближались ко мне отвратные советские лица или, как автор «Шинели» и «Носа» их называл, «кувшинные рыла». «Давай, тащи его в милицию, товарищи! Агитатор – оттуда!» Двое длинноруких выволокли меня наружу под скандинавский восторженный ветер. Ничего не стоит смахнуть таких падл, винегретных, отблеванных гадов! Почему-то не получалось. Двое патриотов Страны Советов вцепились мне в плечи, в мое парижское пальто, не отодрать! «Давай тащи агитатора! Вон мент стоит! Товарищ милиционер, контру поймали!» У них не получалось меня тащить, у меня не получалось их отодрать. «Товарищи прохожие, помогите стилягу в милицию сдать! О Венгрии болтает!» Товарищи прохожие, ни черта не разбирая среди гудков, звонков, свиста ветра, спешили пройти: подобных сцен, когда двое висят на одном, по всему Невскому было немало. Мент наконец заметил непорядок, начал приближаться. «Что за базар? Предъявите документы!» Отодрав пару щупальцев, вытягиваю паспорт с законной ленинградской пропиской. «Все в порядке, гражданин, – говорит мент и с некоторым рыком поворачивается к бдительным. – А ваши где паспорта, гопа?» Бдительные, хлюпая от обиды, вопят: «У контриков, у шпионов паспорта всегда в порядке! Ты что, сержант, не понимаешь политической подоплеки? Бдительности тебя не учили?» Мент морщится: вот схлопотал на собственную задницу самодеятельности! Надо было в другую сторону пойти. Ищет взглядом своих. Вон, кажись, торчат две башки в фуражках. Достает свисток. «Ну, давайте разбираться!» «Этап на Север, срока огромные!» – сдуру запел я. Вижу себя в колонне магаданских зэков, тащимся из порта в санпропускник. Включается демагогия. «Эй, эй, сейчас не те времена! Партия сказала, к прошлому возврата нет!» Две фуражки приближаются. Останавливаются любопытные. Приключение достигает высшей точки. Арест на Невском молодой контры. Вдруг оказывается, что повороты сюжета еще не исчерпаны. Из толпы выделяется быстрый, лисий перелив меха, взлетает рыжая грива, энергичной цитатой проходит, как молния, какая-то молодая дама, «у которой всякая часть тела исполнена необыкновенного движения». Я всегда подозревал, что классика в этой части города сильно отдает модерном. Она приостанавливается и оказывается все той же Ленкой Горн с нашего курса. «Вася, что это с вами? Что вы тут с этими скобарями не поделили?» И вслед за ней, раздвигая толпу плечами, появляется, разумеется, Нос, на самом деле как-то основательно раздавшийся в плечах и весь как бы светящийся малиновой мужской энергией. «Что за шум, а драки нет?» Это тут какие-то без прописки какого-то с пропиской. Да я на «Доске почета» в номерном предприятии, товарищи милиционеры! Давай, машину вызывай! А вот этого я бы вам не советовал. А ты кто такой, чтобы советовать? Я бы на вашем месте мне не тыкал. Они тут все, стиляги, друг за друга, контрики! Родную нашу советскую власть порочат! Который тут контрик, вот этот, в шинельном, что ли? Я бы на вашем месте взял свои слова обратно. Товарищи, вы что, не понимаете, перед вами будущий знаменитый писатель, не трогайте его! А вы, товарищ красивая женщина, поберегли бы свою репутацию! Это вот этот, в шинельном, что ли? Ну-ка, гражданин в шинельном и вы двое без прописки, давайте-давайте в машину! Меня, которого менты почему-то называли «этот в шинельном», и тех длинноруких от патриотизма «скобарей» начинают тыкать к машине, которая гостеприимно раскрывает свое заднее вместилище. Вдруг происходит еще одно, как бы Карповиус сказал, «сценическое движение». Нос предъявляет милиции красную книжечку в ладони. Вспыхивают, проносясь мимо меня, три золотые буквы. Решимость милиции мгновенно улетучивается. Козырнув Носу, сотрудники удаляются. С пустым задком отъезжает и гостеприимная машина. Энтузиастов отечества Нос прогоняет легким «пенделем», одним на двоих. Когда все это так просто закончилось, мы пошли втроем в сторону Адмиралтейства. По законам какой-то неведомой композиции в этом месте напрашивается промельк пейзажа. Ну луна, конечно, ну шпиль. Круглое и острое, отсвечивая друг от друга, доминировали в очищенном от туч и почти морозном небе: баста! Не могу сказать, что неожиданная метаморфоза главного питерского стиляги очень меня вдохновила. «Хотел бы я знать, почему меня менты называли „этот в шинельном“, – сказал я, просто чтобы что-нибудь сказать. Нос хохотнул: „Да у тебя же, старый, пальто из офицерского сукна Советской Армии. Это моему бате сверхурочный отрез выдали в штабе округа. Неплохо его Левка Волков отстрочил, правда? Жаль, что мне самому не подошел этот пальтец по известным обстоятельствам“. С улыбкой он повернул всю верхнюю часть своего тела, включая превосходную голову, к своей подруге. Та передернула плечами: „Неуместно, Нос!“ Она, казалось, больше интересовалась мною: „А я и не знала, что у вас определенные взгляды, Василий!“ Я чувствовал себя так, будто меня снова вытряхнули из пальто. «Я своих взглядов не скрываю». «И правильно делаешь, старый!» – бодро сказал Нос. «Можешь доложить там, в вашей организации», – буркнул я. «В какой еще организации?» – удивился он. «В той, которая тебе книжечку выдала с тремя буквами». Он как-то странно, даже как бы невероятно расхохотался. Остановилась изумленная Лена. Остановился изумленный я. Смех как будто шел не из данного тела, а как будто рикошетом от столба к столбу ниоткуда, с завихрением под Аркой Главного штаба. «Вот чудак, – сказал мне Нос, – ты, наверное, не успел рассмотреть моей книжечки. На ней и впрямь три буквы, да не те!» Он снова выхватил из кармана эту секретную книжечку и продемонстрировал ее в глубине своей раздувшейся и перетянутой линиями судьбы ладони. На книжечке читалось: НОС. Мы оба, Лена и я, просияли. Вернулось прежнее восхищение этим парнем, хозяином Невского проспекта. «Пока все, – сказал он и приложил два пальца к основанию своего „канадского кока“. – Не буду задерживать, попросту испаряюсь. Если найдешь меня в кармане шинели, просто брось в Неву с Дворцового моста. Схвачено?» Недавно на одном приеме в честь члена правительства новой демократической России произошел любопытный разговор. «Что там говорить, господа, – произнес с хорошей улыбкой член правительства. – Все мы с вами все-таки вышли из коммунистической партии». «Нет, не все, – возразил я. – Некоторые все-таки вышли из шинели. В моем случае, даже из трех». Неслышно подошедший старый поэт Вознесенский сделал добавление: «А некоторые даже из носа. Кто из левой ноздри, а кто из правой…» II. За год до начала войны За год до начала войны Я зарулил в Дубровник, Чьи граждане часто пьяны, И всяк сам себе полковник. Шикарный отель «Бельвью» Спускался в лазурь Ядрана. Подыгрывали соловью Далматинские фонтаны. Террасы, арки, углы… Отель не по общей мерке. Позднее его сожгли Белградские канонерки. За год до войны Балкан Был сам себе не в обузу. На башне стучал барабан, Сзывал фестиваль в Рагузу. Итало-славянский лицей Все спорил о приоритете: Кто там торговал сольцой, А кто заседал в совете, И где там бродил Роланд. Тысячелетние враки Разыгрывались в ролях, Трепались в пивных на Плаке. Тридцатилетним юнцом Я был здесь когда-то впервые. Теперь с постаревшим лицом И щедрыми чаевыми В кармане холщовых брюк Сижу в кафе знаменитом. Профессор дутых наук. Но с пластиковым кредитом. К моему столу направляется пара, молодые американцы. Кажется, что это просто рекламный трюк: У нее походка, как примеры танца, У него на плечи хоть взваливай сундук, Щеки у гадов, что твои померанцы, Зубы – хоть раскалывай окаменевший фундук. Кажется, это мои студенты, ей я вроде поставил «Эй», А ему «Би-плас», но может быть наоборот. Она рассказывала вроде про Достоевского «Чертей», А он как будто подзабыл, кто такой Филипп Рот. Откуда такое добродушие В стране, где так споро спускают курок? От улыбок у обоих трещат заушины. Ну вот вам и реклама: пей грейпфрутовый сок! Welcome, welcome! Сиденья свободны! Присаживайтесь, ребята, ваш профессор не jerk! Они приземляются, два тигра голодных. Солнце опускается, но день еще не померк, Ренессансные ласточки кружат над шпилем, Открывают окно, и барокко Рагузы идет, как волна от борта. Кажется, с вами мы Достоевского «Чертей» проходили? Зубрили! Долбили! А с вами мы, кажется, подзабыли малость Филиппа Рта? Тра-та-та! Масса совпадений, множество узнаваний! Линда сияет, похохатывает Бретт. Если только не перепутали мы тут кузницу знаний. Похоже, ханни, что это все-таки не наш университет. Да и профессор, кажись, не очень-то нашенский. Не вполне совпадает, не цент в цент. Кажется, тут у нас, сэр, какая-то получается каша: У нашего литератора был другой акцент. Какая-то смесь китайского, персидского и гишпанского, А может быть, даже он был француз. Ну, это не важно, давайте выпьем шампанского За наш американский учебный союз! Я думал: Линда оранжевощекая, Жаль, что мы не встретились тридцать лет назад. Теперь лишь ласточки пусть прощелкивают В твоих предательски-барочных глазах. У этого Бретта будет отменный футурум. Огромные возможности, сомнений нет. Большие накопления в мускулатуре. Он будущий лидер бизнеса, этот Бретт. Ну что ж, ребята, приятного аппетита! Фанкью за очертания ваших фанковых черт! А я отправляюсь походкой троглодита В Palatium Regiminis на камерный концерт. Линда хлоп-хлоп, как дитя непорочное: Устроим сегодня на музыку большой набег! Официант, заверните несъеденное – салад, кальмаров и прочее В какой-нибудь невонюченький «догги-бэг». Проходим мимо стучащего и скрипящего диско. Весьма мне известный подвал «Лабиринт». Четверть века назад я тут кадрил одну одалиску, За что и был местной сволочью подло бит. Бретт изумленно пялится на клоаку. Позвольте, четверть века назад я еще не был рожден! Что вас заставило четверть века назад ввязаться в драку? Столь безрассудно, сэр, четверть века назад полезть на рожон? Что же тут удивительного, плечами пожала Линда. Профессор был молод, он и сейчас не стар. Бретт в этой логике от нее отставал солидно. В закате плавился его загар. В патио Регентского дворца «Сараевские виртуозы» Раскачивают Баха завораживающую качель. В те дни они еще не носили в футлярах «узи», Но только лишь скрипки аль там виолончель. Над патио те же звезды висят, что и над Одиссеем Висели, когда по волнам тот бежал, промахнувшись, мимо Итак. Итак, все те же звезды свой свет рассеивают, И луна все та же висит, как танк, То есть в японском смысле, то есть неграмотно, Танки, ради рифмы, вползают в пейзаж, Ну а небо втискивается в раму ту, Что плетут «Виртуозы Сараево», впадая в раж. Как обычно в начале камерного концерта, Публика думает рассеянно о пустяках: О расходах, доходах, о жизни и смерти, Делая вид, что витает, как истая меломания, в мечтах. Но вот незаметно джентльмены и леди, И Партейные товарищи уплывают в тот край, К той, рожденной от Леды и Лебедя, Где идет в звоне бронзы троянский грай. Ну а скрипки поют: Мы живем одновременно В разных, странно пересекающихся мирах. Циркуляция крови, излияние семени, Формулировка в зародыша и расшифровка в прах. Жизнь ли протекает, как музыкальная фраза? Всякое ли мгновение жаждет слова «замри»? Как же нет красоты, если есть безобразие? Фуга затягивает патио в свой ритм, Который вдруг нарушается шлепаньем тела на мрамор И последующим ударом башки. Это Бретт так вторгается в величие храма, Вырубаясь из мгновения, где, словно божки, «Виртуозы Сараево» в мусульманстве, в христианстве, в еврействе Продолжают выпиливать, выдувать и выстукивать то, Что нам Бах преподнес как церковное действо Для отвлечения мыслей от миллионных лотто. Завизжала в ужасе оранжевощекая Линда, К телефону промчался животворный индус, Англичанин склонился над телом, бородатый и длинный, Стал массировать сердце и щупать пульс. Виртуозы играли, пальцы не корчились. В публике иные посапывали в мечтах о лотто, Знатоки барокко иные поморщивались: С этими обмороками получается что-то не то. Тащим тело в тугих, облегающих джинсах. Будто рыба влачится мускулистая длань. Будто мы рыбаки с берегов палестинских Тащим к варварам в лагерь свежую дань. Вот по мраморным плитам и сама словно мрамор Подъезжает карета, полумесяц и крест, Отражаясь в отражении музыкального храма, Предлагает пострадавшему медицинский арест. Что случилось, вдруг встал в искореженной мине Бретт, отличник, красавец, пловец, скалолаз. Ничего, ничего, просто Зевса мизинец Невзначай вам влепил шелобан между глаз. Он, качаясь, стоит, в изумлении пялится, Будто видит весь мир в опрокинутом сне, Будто хочет спросить у Зевесова пальца: Почему сей удар предназначен был именно мне? Вот такая случилась история среди льющейся фуги Под аркадами и башнями Рагузы за год до славянской резни. Все всегда возвращается восвояси, на круги, Средь лиловых цветов и холстин пресвятой белизны. В «Бельвью», не предвидя войны, Танцует цветущая Линда В ламбадной ораве шпаны С партнером, веселым и длинным. Платоновский Демиург Над ним поработал неплохо: Во-первых, он нейрохирург, А в-третьих, гуляка из Сохо. Увы, он вздыхает, наш Бретт Отправлен на Запад лечиться. Ответов по-прежнему нет, А жизнь, как положено, мчится. Средь множества аневризм Есть времени аневризма. Увидишь ее, не соври, Не выдумай афоризма. Так юный твердил философ. На Север крутили колеса. Символики колесо Пытался разъять философ. В Дубровнике на часах, Быть может, осталась помета, Но вскоре война началась, И все позабыли про Бретта. |
