Холод донимал, и Кебра поднял капюшон плаща. Да, сыновья… Какой отец вышел бы из него самого? Этого он никогда не узнает. В отличие от Зубра и Ногусты он не может даже надеяться, что за тридцать лет походной жизни зачал ребенка от лагерной потаскушки — ведь ни с одной из них он не спал. Он, конечно, посещал публичные дома вместе с друзьями, но потом, уединившись с женщинами, платил им только за разговоры. Он даже помыслить не мог о такой мерзости, как прикоснуться своим телом к чужому.

Из глубин памяти возникло непрошеное, давно похороненное им воспоминание. Темнота амбара, волосатые ручищи отца, боль, ужас и угрозы убить его, если он проболтается. Кебра заморгал и сосредоточил взгляд на горных вершинах.

Коналин, с одеялом на тощих плечах, пришел к нему и сел рядом:

— Я принес тебе лук и стрелы.

— Спасибо, но нынче ночью они нам вряд ли понадобятся. — Глянув на парня, Кебра заметил страх в его глазах и сказал: — Антикас Кариос и Дагориан отстояли мост. Антикас скоро приедет.

— Откуда ты знаешь?

— Ногусте было видение. Они у него всегда сбываются.

— Ты сказал, Антикас приедет. А Дагориан?

Уйти от ответа Кебра не мог.

— Он погиб ради нас. Дрался, как мужчина, и умер, как мужчина.

— Я умирать не хочу, — жалобно сказал Коналин.

— Когда-нибудь все равно придется. — Кебра вдруг усмехнулся. — Мой дядюшка, бывало, говаривал: «В жизни одно только верно, сынок — живым ты из нее не выйдешь». Сам он жизнь любил и наслаждался каждым прожитым днем. Одно время он был солдатом, потом купцом, потом земледельцем. Звезд с неба он не хватал, но все делал старательно. Я любил его, и он оказал мне большую услугу.

— Какую?

— Убил моего отца.

— Ты называешь это услугой? — опешил Коналин.

— Да. К несчастью, это произошло слишком поздно, но тут уж дядя не виноват. — Кебра умолк, и Коналин, видя его печаль, не решался его расспрашивать. — Чего бы ты хотел от жизни, Коналин? — неожиданно спросил лучник.

— Жениться на Фарис, — без запинки ответил тот.

— Да, я знаю — но каким делом ты хотел бы заняться?

Коналин пораздумал немного.

— Таким, чтобы лошади были. Это мне нравится по-настоящему.

— Хороший выбор. У Ногусты такие же планы. Когда-то его семья славилась своими лошадьми. Но его жену и всех родных убили, дом вместе с конюшнями сгорел дотла, а табун ушел в горы. Ногуста мечтает восстановить свое поместье. Он думает, что табун теперь разросся, и хочет отыскать его в горных долинах.

У Коналина заблестели глаза.

— Здорово. Как по-твоему, возьмет он меня с собой?

— Спроси его сам.

— А может, ты за меня попросишь?

— Я-то могу, да только так не годится. Сильный человек живет своим умом и не просит других сделать то, чего боится сам.

Коналин, спасаясь от ветра, придвинулся слишком близко к Кебре, и лучнику стало не по себе.

— Ладно, я спрошу его. А ты с нами поедешь?

— Возможно. Если Исток захочет.

Парень вдруг приуныл, и Кебра спросил:

— Чего ты?

— Что проку в этих разговорах? Скоро мы все умрем.

— Ну, пока что мы живы — и я не встречал еще врага, способного побить Ногусту. А Зубр сильнее всех, кого я знаю, и смелости в нем хватит на десятерых демонов. Не спеши хоронить их, Коналин: они хоть и старые, да хитрые.

— А ты?

— Я? Скажу без лишних слов: я лучший стрелок на свете. Могу мухе яйца отстрелить с тридцати шагов.

— Разве у мух яйца есть?

— Потому и нету, что я всегда поблизости.

Антикас Кариос добрался до пещеры около полуночи. Борода его обледенела, как и грива его коня, и оба они смертельно устали. Последние две мили всадник едва держался в седле, борясь со сном.

Кебра завел коня в пещеру, и Антикас сумел спешиться только с третьей попытки.

— Садись к огню и грейся, — сказал Ногуста.

— Нет. Сначала кони. — Антикас достал из-за седла толстую вязанку хвороста. — Я подумал, что дрова могут пригодиться. — Он снял перчатки, растер пальцы и медленно, неуклюже стал расседлывать своего гнедого.

— Дай помогу. — Ногуста снял седло и положил его на камень.

Антикас, не благодаря, стал расстегивать распухшими пальцами седельную сумку. Вынув оттуда щетку и тряпицу, он вытер коня насухо и начал расчесывать, делая кругообразные движения. Кебра и Ногуста делали то же самое с конем Дагориана.

— Лошадей непременно надо расчесывать? — полюбопытствовал Коналин.

— Да, и дело не только в шерсти, — ответил Кебра. — Кони замерзли и устали. Щетка массирует им мышцы и улучшает кровообращение.

Антикас спрятал скребницу, снял с себя багровый плащ и накрыл им гнедого. Под плащом на нем была рваная, вся в засохшей крови рубаха. Ульменета велела Антикасу снять ее, и он сделал это с большим трудом. Рубашка присохла к ранам, и когда он отодрал ее, порезы у него на груди снова начали кровоточить. Ульменета усадила его у костра и осмотрела. Мелкие царапины она могла заживить сразу, но рана, нанесенная последним выпадом Голбара, нуждалась в более традиционном лечении. Ногуста подал Антикасу чашку супа, которую тот принял с благодарностью. Пока Ульменета готовила иглу и нитку, он оглядывал освещенную кострами пещеру. Зубр, человек-обезьяна, спал у дальней стены. Рядом, прижавшись к нему для тепла, устроились две девчушки — большая и маленькая. Королева сидела в полумраке с ребенком на руках. Антикас заметил, что она кормит дитя грудью, и пристыженно отвернулся.

— Встань, — приказала Ульменета.

Антикас встал, и она, стоя на коленях, принялась зашивать его рану. Начав с середины, она сводила вместе лоскуты кожи. Антикас встретился глазами с Ногустой и сказал:

— Он хорошо умер.

— Я знаю.

— Вот и ладно. Я слишком устал, чтобы рассказывать подробно. — Ульменета затянула нитку, и Антикас поморщился: — Женщина, ты ведь не половик зашиваешь.

— Бьюсь об заклад, перед креакинами ты так не скулил.

Он ухмыльнулся и промолчал. Закончив свою работу, Ульменета провела рукой по ране и тихо запела. Антикас вопросительно посмотрел на Ногусту, но тот развязывал вязанку дров.

Антикас ощутил щекотку и жжение — это было не очень приятно, но совсем не больно. Через несколько минут Ульменета отняла руку, обрезала ножиком нитку и сняла швы. Рана почти зажила, и Антикас почувствовал себя освеженным, как будто проспал несколько часов.

— Искусная же ты лекарка, — признал он.

— Видел бы ты, как я половики зашиваю. — Встав, она пропела свою молитву над более мелкими ранами, размотала окровавленную повязку у него на лбу и велела: — Наклони голову. — Он повиновался, и она, заживив порез, сказала: — Ты счастливчик, Антикас. Если б удар пришелся двумя дюймами ниже, ты лишился бы глаза.

— Странно. Чем я дольше дерусь, тем больше мне везет.

Ульменета, отступив на шаг, с удовлетворением оглядела свою работу и села.

— Ты могла бы спасти Дагориана, если б осталась у моста, — сказал Антикас, но она покачала головой и отвернулась.

— Его раны были за пределами моей власти.

Кебра принес чистую рубаху из выбеленной шерсти. Антикас, поблагодарив, поднес ее к носу и улыбнулся.

— Пахнет розовым деревом. Какая изысканность! Я вижу, мы с тобой одного поля ягоды.

— Навряд ли.

Антикас надел рубашку и подвернул слишком длинные рукава.

— Ну, Ногуста, что дальше? — спросил он. — Что говорят тебе твои видения?

— Надо ехать к заброшенному городу — больше я ничего сказать не могу. Чем закончится наше путешествие, не знаю, но ответ на все вопросы мы получим в Леме.

Маленькая девочка, спавшая рядом с Зубром, вдруг заплакала и села. Девушка-подросток тоже проснулась и прижала ее к себе.

— Что с тобой, Суфия? — спросила она, гладя ребенка по голове.

— Мне демоны приснились. Они меня ели. — Тут девчушка увидела Антикаса, и глазенки у нее округлились.

— Здравствуй, — сказал он ей, но она с плачем зарылась в грудь Фарис. — С детьми я всегда ладил, — сухо промолвил Антикас.