– Откуда и куда, люди хорошие? – подозрительно мигнул буфетчик.

– Мы, дед, с Частой Пилы, – ответил Максимов.

– А-а… Ну, как там?

– Чего?

– С промтоварами как там у вас?

– Блеск! Вот что, дед, вскипяти-ка нам чайку и отвесь полкило колбаски. Автобус на Круглогорье когда будет?

Буфетчик объяснил, что автобус будет не раньше чем через час, постоит здесь с полчасика и потом только тронется в обратный путь.

– Шассейка у нас никудышная. А в Круглогорье, граждане, хорошо. И масло вам, и сахар! Все через нас и мимо нас к ним идет. Строительство там.

Ребята решили идти на лыжах вдоль «шассейки» до тех пор, пока их не нагонит автобус.

…Они шли уже больше трех часов, а лесу все не было конца. Торжественно нависали над лыжней ветви елей. Ели, ели… Могущественное племя в богатых зеленых шубах с белыми выпушками, а среди них, как бедные родственники, зябкие осинки и березки. Временами в лесу попадались впадины, на дне которых угадывались замерзшие ручьи. Тогда лидер Владька Карпов усиливал темп, отклонялся в сторону и начинал крутить слалом.

Алексей, который ходил на лыжах гораздо хуже Карпова, уже порядком устал от бега, от тишины и заскучал от безлюдья, когда на фоне сплошной хвои мелькнула красно-желтая табличка автобусной остановки – визитная карточка прогресса.

– Все! – сказал Максимов и воткнул палки в снег. – Пусть занесут меня метели. «А жене скажи слова прощальные». – С добрым чувством он облокотился о столб. Столб был срублен, обтесан и врыт в землю людьми. Они, наверное, галдели и дымили махоркой, когда проделывали это.

– Притомился, витязь? – спросил Карпов. – Ну, ладно, поищем жилья. Раз тут остановка, значит, должно где-нибудь быть жилье.

– Чую запах! – по-сусанински завопил Максимов и добавил деловито: – Дымком потягивает. Щами.

– Селедочкой! – простонал Карпов.

– Перцовкой! – гаркнул Максимов.

– А может, тут резиденция этого… знаешь, с рогами, с хвостиком?

– Душу заложу! – рявкнул Алексей.

Из-за поворота дороги показался грузовик с крытым кузовом. Он шел медленно, погружался в ухабы и выныривал из них, как катер в тяжелых волнах. Ребята замахали перчатками и палками. Поравнявшись с ними, водитель открыл дверцу и молча уставился.

– Вы не в Круглогорье? – спросил Максимов.

– На Стеклянный я. – По лицу водителя было видно, что в нем борется любопытство с мужской суровостью.

– Эх, жаль!

– А чего? Залазьте, подброшу.

Он вылез из кабины, потоптался в снегу и потом, когда ребята уже взгромоздились в кузов, равнодушно спросил:

– Агитпробег, что ли?

– Нет, мы врачи.

– Ага, – сказал шофер так, будто теперь для него все стало ясно, как будто он привык видеть врачей, передвигающихся попарно в лесу на лыжах.

Грузовик начал карабкаться по ухабам довольно резво. Ребята катались на каких-то мешках и стонали от смеха. Вдруг машина покатила ровно. Карпов подполз к заднему борту и увидел внизу огромный карьер, желтые отвалы песка, копошащихся людей, грузовики, бульдозеры…

Машина мчалась с бешеной скоростью и через полтора часа въехала в поселок. Остановилась. Появилось розовое лицо водителя с сигаретой в зубах.

– Станция «Вылезай», – сказал он. – Вам к Саше, что ли?

– Что?

– Ну, к доктору нашему, что ли, в больницу?

– Вы его знаете?

– Кто его не знает!

Ребята попрыгали вниз.

– Тут близко. Советую по льду срезать. В березовой роще больница.

Максимов протянул ему четвертную. Водитель покосился на деньги, выбросил окурок и зашагал к машине.

– Эх, медицина! – протянул он как-то разочарованно.

Алексей хмыкнул, покрутил ассигнацию и почему-то сунул ее в карман Владькиной куртки.

Над Круглогорьем небо было чистым. Лишь маленькие, узкие тучки, как лодки, стремительно мчались по небу, словно пытаясь догнать сдвинутую к северу тяжелую армаду. Крепкий ветер господствовал здесь, шумел в проводах, клонил ели и веселил людей. Солнце висело за старенькой церковкой, делая ее загадочной. Косые лучи освещали крутобокий холм-погост, на котором крестики были словно вырезаны из фольги, словно дрожали на ветру.

Ребята пошли по мосткам, с интересом поглядывая по сторонам и вызывая любопытство редких прохожих. На них оборачивались, шептались за спиной, а когда они скатились на лед озера, к обрыву набежала кучка ребятишек.

…В этот час Зеленин выехал на лыжах на лед. Эти одинокие прогулки стали для него системой, но каждый раз, скатываясь с берега, он испытывал острую тоску. Прошло уже больше месяца после отъезда Инны, а он все еще не мог примириться со своим одиночеством. Теперь все: квартира, книги, клуб, лыжи – напоминало ему о жене, словно он прожил с ней большую жизнь. Работал он в это время как-то механически, с друзьями встречался редко и больше старался остаться один, для того чтобы вспомнить еще какое-то слово, какой-то жест, какой-то взгляд. Опять пошли письма и телефонные разговоры, эти жалкие суррогаты близости. Он похудел, беспрерывно курил, подолгу сидел в тишине, мечтал, вспоминал.

Вот и сейчас, скользя по накатанной лыжне, он смотрел себе под ноги, а видел желтые Иннины лыжи с черной каймой. Он остановился, снял шапку и подставил лицо ветру.

Двое людей с лыжами на плечах двигались по льду вдоль берега. Зеленин стоял в тени, а эти двое шли по кромке золотого сияния и отбрасывали длинные тени. Это молодые люди: они идут легко. Это веселые люди: один хлопнул другого по спине, тот на мгновение присел, будто корчась от смеха. Это не местные люди: слишком «мастерский» у них вид (узкие брюки, кепки с длинными козырьками, канадки). Это… Зеленин испустил вопль, подбросил высоко вверх малахай, не поймал его и помчался вперед.

…Карпов встал, поправил воображаемый галстук, одернул воображаемый фрак, щелчком сбил с плеча пылинку и произнес спич:

– Дорогие сэры! Ты, высокочтимый наш хозяин Александр Круглогорский, и ты, Алеша Попович, солнце Частой Пилы и гроза амбарных вредителей, и я, ваш скромный слуга, благороднейший из благородных, храбрейший из храбрых, именуемый в народе Владиславом Безупречным! Заткнись, Леха! Сейчас я предлагаю вам проявить самопожертвование и героизм и отвлечь свои алчные взоры от этого исторического стола, заваленного окороками, омарами и кильками, заставленного бургундским и кахетинским. Я предлагаю вам, сэры, устремить свои взгляды в прошлое, а равно и в будущее, дабы… Дашь ты договорить, плебей, или нет?

– Заткни фонтан! – угрожающе проворчал Максимов.

– Ребята, выпьем за дружбу, – тихо сказал Зеленин и встал.

– Виват! – закричали все разом, и каждый подумал, как хорошо, что Сашка снова пришел на выручку и без дымовой завесы шутовства сказал то, о чем думал каждый.

…Зеленин тихо рассказывал Максимову о своей жизни. Карпов вышел на улицу прохладиться.

– …Ты был прав в одном, Лешка, – говорил Александр, – нужно жить в полную силу, выжимать максимальное число оборотов. Но главное в том, куда направить свою энергию. Не скажу, что для меня уже все ясно, но я понял, что всегда буду жить среди людей и для людей. Эти месяцы были для меня вроде эксперимента. Ты смеешься?

– Нет, – ответил Алексей.

– Понимаешь, я грущу сейчас, тоскую по Инне, но временами вздрагиваю, как в ознобе, от ощущения счастья. Не могу объяснить тебе. Тебе это особенно трудно объяснить. Ты, наверное, снова начнешь издеваться над шелухой высоких слов. А другими словами я не могу этого передать.

– Напрасно ты думаешь, что я буду смеяться. Я тоже экспериментировал все это время, но по-другому. И теперь, кажется, начинаю с опозданием на десять лет усваивать азбучные истины. Цинизм – удобный щит, Сашка, от него трудно отказаться. Но, видимо, у каждого наступает такое время, когда он понимает, что нельзя оставаться небокоптителем. А ты счастлив оттого, что вошел, как болт, в эту хитрую машинку – жизнь. Правильно я понял?

– Да! – воскликнул Саша. Он был радостно поражен словами друга. Кажется, Лешка набил-таки себе шишек, блуждая. – Как я счастлив, Алексей, что ты все понял!