– Привет, сержант!

– В чем дело?

– Просто приветствую вас.

– Между прочим, документики при вас?

– Нету.

– А чем тут занимаетесь?

– Хочу прыгнуть в небо.

– Пройдемте.

– Бросьте, старшина. Я влюбленный. Разве нельзя смотреть по ночам на окна любимой?

Постовой густо захохотал, козырнул и сказал:

– Не одобряется, но и не возбраняется. Желаю успеха.

Глава 7

Вечером в клубе

«Таким образом, суммируя все сказанное, можно сказать, что алкоголь неблагоприятно действует на все органы и системы организма».

Сегодня Зеленин за все время пребывания в Круглогорье впервые надел белую, накрахмаленную еще в ленинградской прачечной рубашку и новый галстук с горизонтальными полосками. Он выступал с докладом «Алкоголь – разрушитель здоровья» в устном журнале, который ежемесячно устраивался в клубе. Доклад никуда не годился. Это был тот тяжелый случай, когда, как говорится, нет контакта между лектором и аудиторией. Слушатели сначала добродушно похихикали, а потом застыли в вежливом оцепенении. Даже Егоров, сидевший в первом ряду, несколько раз подносил руку к лицу, пытаясь скрыть зевоту. Зеленин бубнил по бумажке все быстрее и быстрее. Скорей бы кончить это позорище.

– В борьбу с алкоголизмом должна активно включаться общественность! – с жалким пафосом выкрикнул он последнюю фразу, вытер платком горевшее лицо и спросил: – Вопросы будут?

– Сам-то, доктор, совсем не употребляешь? – пробасили из зала.

Послышался смех. Зеленин растерялся. Зачем-то снял очки и, близоруко щурясь, пролепетал:

– Я… умеренно… и если повод, так сказать.

Зал загрохотал. Люди смеялись беззлобно, даже как-то облегченно, словно радуясь, что вот человек выполнил скучную обязанность, отбарабанил что-то по бумажке и снова стал самим собой.

– Повод найти можно, – прогудел бас, – заходи, пунчику тяпнем.

В третьем ряду вскочила сухопарая женщина, жена больничного кучера Филимона.

– Извиняюсь, конечно. Вы говорили, излечимый он, алкоголь-то?

– Да-да, алкоголизм излечим.

– Полечили бы вы, Александр Дмитриевич, мужика моего. Совсем совести лишился, ни мне, ни детям жизни не дает. Я уж ему говорю: стыдись, ирод, хоть ты и при коняге, а ведь тоже медицинский работник!

– Тут нужно добровольное согласие, Анна Ивановна. Я со своей стороны гарантирую успех.

Зеленин сошел с эстрады и сел в первом ряду около Егорова.

– Жалко я выглядел, Сергей Самсонович? Да брось, не утешай.

– Суховато, Саша. Ну ничего, первый блин… Лиха беда начало и так далее. Не унывай.

Он вдруг захохотал:

– А вот бы Филимона вылечить! Посильнее любого доклада подействует.

– А что? Надо попробовать.

– Вряд ли получится. Он мужик идейный.

В последней «странице журнала» выступала самодеятельность. Даша Гурьянова слабеньким голосом довольно нахально спела под гармонь несколько песенок: «Едем мы, друзья…», «Ой цветет калина» и «Говорят, я некрасива…». Последнее уж было явным кокетством. Весь зал прекрасно видел, что она красива в своем новом платье цвета перванш, сшитом в Петрозаводске по последней, рижского журнала, моде.

«Сегодня обязательно скажу ей, – думал Зеленин, – чтобы она выбросила этот идиотский цветок, похожий на расплющенную муху. Нельзя же так себя уродовать. А платье красивое, и сама прелесть…»

– На этом мы закрываем последнюю страницу нашего журнала. Приступаем к танцам, – светским тоном объявила с эстрады редактор устного журнала, учительница средней школы.

– Вот это дело! – опять прогудел знакомый Зеленину бас.

В зале воцарился невероятный шум. Старички пробирались к выходу, молодежь валила из буфета и курилки. С грохотом отодвигались стулья. К Зеленину подбежала Даша, взволнованная, с блестящими глазами, с резким румянцем во всю щеку. Кажется, она чувствовала себя в этот вечер царицей бала. Что за грех? В девятнадцать лет ничего не стоит раздвинуть стены зала, украсить их мрамором и зеркалами, уводящими в сверкающую бесконечность, выпрямить и уложить паркетом волнообразный дощатый пол, одеть мужчин во фраки или мушкетерские костюмы и вообразить себя… Да кем угодно можно себя вообразить в девятнадцать лет! Все это можно сделать в одну секунду.

– Александр Дмитриевич, вы, конечно, останетесь танцевать? – спросила она.

– Не знаю, право… Я не собирался. Да ведь тут одна молодежь, – ответил он лицемерно.

– А вы себя уже в старики записали?

Ух ты, как у нее блестят глазки! И какие они голубые!

«У северян удивительно голубые глаза. Видимо, они так редко видят голубое небо, что память о нем оставляют у себя в глазах», – так витиевато писал на днях Зеленин Максимову.

– Сейчас выкурю сигарету и решу. Ах, черт, отсюда не выберешься!

– Пойдемте за кулисы?

– Хорошо. Сергей Самсонович, хочешь курить?

Егоров стоял рядом с женой, смотрел на Зеленина и Дашу, улыбался немного грустной и доброй улыбкой, которая появлялась у него в какие-то особенно хорошие минуты.

Сегодня он надел ненавистный, тяжелый протез.

В светло-сером костюме, с тростью в руке, он был похож на довоенного франта.

– Нет, Саша, мы, пожалуй, пойдем. Завтра заглянешь?

– Обязательно.

Екатерина Ильинична улыбнулась молодым людям, взяла мужа под руку, и они пошли к выходу. У Зеленина вздрогнуло сердце, когда он увидел, как сразу налилось кровью лицо Егорова и плечи ссутулились от напряжения.

– Пойдемте, Даша, покурим. Пожарников тут у вас нет?

Они пристроились в полутьме за грубо размалеванной холстиной, изображающей рассвет на реке. Даша сидела в профиль к Зеленину, сложив на коленях руки. Поза была строгой, но на губах мелькала улыбка. Казалось, Даша ждет: ну и что же будет дальше?

«Будь на моем месте Владька, он просто начал бы ее целовать».

– Даша!

– Да, Александр Дмитриевич?

– Вы можете не на работе называть меня Сашей?

– Очень даже охотно.

– Вот и хорошо. Знаете… я хотел вам сказать…

– Да?

– Подарите мне этот цветок. Вам не жалко?

Она повернула к нему лицо с расширенными, удивленными, как у маленькой девочки, глазами. Машинально подняла руку к груди:

– Этот цветок? Разве можно дарить такие вещи? Ведь он некрасивый.

– Зачем же вы его носите?

– Ну, модно же.

– Это уже не модно. Никто не носит! – радостно воскликнул Зеленин.

– Правда? – Она засмеялась. – Тогда пожалуйста, дарю его вам.

Ее непосредственность сразу расставила все по своим местам. Он сунул цветок в карман, просто и дружески взял ее за руку и сказал:

– Пойдемте танцевать.

С эстрады они увидели, что весь зал уже вращается в вальсе.

…Как берег крутой

С бурливой рекой,

Так мы неразлучны с тобой.

Александр слушал этот вальс и вспоминал какой-то из институтских балов, подмигивающие из толпы лица друзей, ленты серпантина, разноцветный снегопад конфетти… Воспоминание это не вызвало грусти, и маленький зал круглогорского клуба с развешанными по стенам диаграммами надоя и опороса не показался жалким, потому что этот зал подмигивал и улыбался ему так же дружелюбно. Ведь в толпе кружат знакомые парни со Стеклянного мыса, с лесозавода, с пристани. За эти несколько месяцев он узнал их почти всех. Одних по имени, других в лицо, третьих по хрипам в грудной клетке. А этот маленький мрачный зал? Что ж, уже заложен фундамент нового клуба будущего города Круглогорска.

Дашина рука легла на его плечо. Он обнял ее за талию, но вальс кончился.

– Как жалко, – сказала Даша, – я так люблю этот вальс!

– Ничего, он еще повторится.

В это время в толпе у дверей послышался грохот. Даша вздрогнула и быстро просунула свою руку под локоть Зеленину. Пальцы ее судорожно сжались. Раздвинув толпу, на середину зала вышел в сопровождении товарищей Федька Бугров. Он расставил ноги в хромовых сапогах, смятых в гармошку, и повел мутным взглядом вдоль стен. Из-под низко натянутой на глаза кепочки-«лондонки» набок свисала золотистая челка. Шевелилась гладко выбритая, юношески округленная челюсть, елозила в зубах мокрая папироска. На Федьке был синий костюм отличного бостона. Распущенная «молния» голубой «бобочки» открывала ключицы и грязноватую тельняшку. Все эти детали Зеленин заметил отчетливо, потому что Федька довольно долго стоял на месте, молча созерцая толпу и покачиваясь. Давно уже играла музыка, но никто не танцевал. Наконец Федька улыбнулся и медленно направился прямо к Зеленину.