Талисман не слышал, как отворилась дверь, но почувствовал теплую струю воздуха снаружи. Он повернул голову и увидел Нуанг Ксуана.

— Никак я не вовремя? — подмигнул старый воин.

— Вовремя, — сипло ответил Талисман. — Входи. — Зусаи, встав, поцеловала его в щеку. Он посмотрел, как она уходит, покачивая стройными бедрами.

Нуанг Ксуан плюхнулся на стул.

— Неловко так сидеть. То ли дело на полу, по-надирски, но я не хочу смотреть на тебя снизу вверх.

— Чего ты хочешь, старик?

— Ты велел мне оборонять ворота, но я хочу стоять на стене, рядом с Друссом.

— Почему?

— Мне думается, я умру здесь, Талисман, — вздохнул Нуанг. — Я не возражаю — я достаточно пожил. И многих убил. Ты мне веришь?

— Отчего же нет?

— Оттого, что это неправда, — злобно усмехнулся Нуанг. — За свою жизнь я убил только пятерых: троих в единоборстве, когда был молод, и еще двух улан, когда те на нас напали. Я сказал дренаю, что здесь убью сто человек. А он сказал, что будет вести за меня счет.

— Сто? Всего-то?

— Мне как раз нездоровилось, — улыбнулся Нуанг.

— А теперь скажи по правде: почему ты хочешь стоять рядом с ним?

Старик сощурил глаза и вздохнул особенно тяжко.

— Я видел его в бою: это смерть. Много гайинов погибнет от его руки. Если я буду рядом, люди будут смотреть и на меня. Хоть я и не дойду до сотни, им покажется, что я и впрямь столько убил. И когда о нашей битве будут петь песни, в них останется и мое имя. Понимаешь?

— Нуанг и Побратим Смерти. Как же, понимаю.

— Почему ты назвал его так?

— Мы с ним были в Пустоте. Это имя ему как раз впору.

— Это хорошо. Нуанг и Побратим Смерти. Мне нравится. Так ты разрешаешь?

— Разрешаю. Я тоже буду следить за тобой, старик, и вести счет.

— Ха! Теперь я счастлив, Талисман. — Нуанг встал и потер зад. — Не люблю я этих стульев.

— Когда будем говорить в другой раз, сядем на пол, — пообещал Талисман.

— Теперь не до разговоров. Гайины будут здесь завтра. Твоя женщина остается?

— Да.

— Так и должно быть. Она очень красива, и любовные утехи с ней помогут тебе в трудное время. Помни только, что бедра у нее очень узкие. У таких женщин первые роды всегда тяжелые.

— Я запомню, старик.

У самой двери Нуанг оглянулся:

— Ты очень молод, но, если останешься жить, станешь великим человеком — я знаю толк в таких делах.

Он ушел, а Талисман через другую дверь вышел в лазарет. Зибен расстилал одеяла на полу, молодая надирка подметала.

— Все готово, генерал, — весело доложил Зибен. — У нас много ниток и острых иголок. Еще бинты — и самые скверно пахнущие травы, какие мне доводилось нюхать. От одного их духа раненые побегут обратно на стены.

— Сухой древесный гриб, — сказал Талисман. — Он предотвращает заражение. А спирт у тебя есть?

— Я не настолько искусен, чтобы резать, — значит и поить никого не придется.

— Используй его для очистки ран и инструментов. Он тоже не дает заразе проникнуть внутрь.

— Это тебе следовало стать лекарем. Ты смыслишь в этом куда больше моего.

— У нас в Бодакасе были уроки полевой хирургии. Об этом написано много книг.

Надирка подошла к Талисману. Она не была красавицей, но к ней почему-то влекло.

— Ты молод для полководца, — сказала она, касаясь его грудью. — Правда ли то, что говорят о тебе и чиадзийке?

— Что же о нас говорят?

— Что она обещана Собирателю и ты не можешь взять ее себе.

— Вот как... Ну а тебе что за дело до этого?

— Я не обещана Собирателю. А воеводе негоже страдать от обеих своих голов, от верхней и нижней. Ни в одном мужчине нет столько крови, чтобы она приливала и туда, и сюда. Надо освободить одну голову, чтобы другая работала в полную силу.

Талисман рассмеялся.

— Ты одна из женщин Нуанга... Ниоба?

— Да, я Ниоба. — Ей польстило, что он запомнил ее имя.

— Что ж, Ниоба, спасибо тебе. Твои слова очень меня взбодрили.

— Это «да» или «нет»? — растерялась она. Талисман улыбнулся и вышел вон, а Зибен прыснул.

— Клянусь небом, ну и нахалка же ты. А что же тот воин, на которого ты положила свои прекрасные глазки?

— У него две жены и одна лошадь. И зубы плохие.

— Не отчаивайся, их тут почти две сотни — еще найдешь себе.

Глядя на него, она склонила голову набок:

— Здесь никого нет — пойдем ляжем.

— Другой мужчина оскорбился бы тем, что его поставили на второе место после человека с одной лошадью и гнилыми зубами. Я же не поколеблюсь принять столь великодушное предложение. У меня в роду все мужчины питали слабость к красивым женщинам.

— И так же много говорили? — Она развязала пояс и скинула юбку.

— Разговоры — это второй наш талант.

— А первый какой?

— Язычок не уступает красоте, да? Какая же ты прелесть. — Зибен разделся и опустился на одеяло, увлекая Ниобу за собой.

— Только придется побыстрее, — сказала она.

— Быстрота в таких делах в мои таланты не входит — к счастью.

Кзун испытывал дикий восторг, глядя на две горящие повозки. Перескакивая через валуны, он бросился вниз, к готирскому вознице. Тот, подстреленный в шею, пытался уползти прочь. Кзун вогнал ему кинжал между плеч и свирепо повернул. Раненый закричал, захлебываясь собственной кровью. Кзун издал душераздирающий вопль, и воины Острого Рога устремились к нему из нескольких засад. Ветер переменился, горький дым ел Кзуну глаза. Он обежал горящие повозки и огляделся. Всего повозок было семь, их сопровождали пятнадцать улан. Теперь двенадцать солдат лежали мертвые — восемь утыканы стрелами, четверо убиты в свирепой рукопашной схватке. Кзун сам убил двоих. Уцелевшие готиры развернули повозки и спаслись бегством. Кзун рвался за ними в погоню, но ему было приказано оставаться у водоема и не подпускать неприятеля.

Люди Острого Рога сражались хорошо. Только один получил серьезную рану.

— Соберите их оружие и доспехи, — крикнул Кзун, — а потом отходите обратно в скалы.

К нему приблизился юноша, надевший на себя уланский шлем с белым плюмажем.

— Разве нам не пора уходить?

— Куда?

— Как куда? — удивился воин. — Надо уходить, пока они не вернулись.

Кзун поднялся по усеянному камнями склону к пруду и смыл кровь с голого до пояса тела. Потом снял с головы белый платок, окунул его в воду и снова повязал свой лысый череп. Воины собрались около него.

Кзун встал, повернулся к ним и прочел страх на их лицах. Они убили готирских солдат. Теперь готиров придет больше — гораздо больше.

— Бежать собрались? — спросил Кзун. Худощавый седеющий воин выступил вперед:

— Мы не можем сражаться против целого войска, Кзун. Мы сожгли их телеги, так? Теперь они вернутся. Может, сто человек. Может, двести. Нам их не одолеть.

— Тогда бегите, — презрительно бросил Кзун. — Иного от трусов из Острого Рога я и не ожидал. Но я из Одиноких Волков, а мы от врага не бегаем. Мне приказано удержать этот водоем, пусть даже ценой жизни, и я это сделаю. Пока я жив, ни один гайин не отведает этой воды.

— Мы не трусы! — крикнул воин, покраснев, а остальные сердито зароптали. — Но какой нам смысл умирать здесь?

— А какой смысл вообще умирать? — ответил Кзун. — Двести человек ждут в святилище, готовясь защищать кости Ошикая. Среди них и ваши братья. Думаете, они побегут?

— Чего ты от нас хочешь? — спросил другой воин.

— Ничего! — вспылил Кзун. — Я знаю одно: я останусь здесь и буду драться.

Седой позвал своих товарищей — они ушли на ту сторону пруда, сели в кружок и стали совещаться. Кзун не смотрел на них. Слева от него послышался тихий стон — раненый воин Острого Рога сидел там, привалившись к красному камню, зажимая окровавленными руками рану в животе. Кзун набрал воды в уланский шлем и дал попить умирающему. Тот выпил два глотка, закашлялся и закричал от боли. Кзун сел рядом с ним.

— Ты хорошо сражался. — Этот юноша бросился на улана и стащил его с коня, но улан ударил его в живот кинжалом. Кзун, поспешив на подмогу, убил улана.