— Скажите, Чорин-Цу, почему придворный бальзамировщик держит лоток с древностями?

— Бальзамирование — мое ремесло, история же — моя страсть. И как всякая страсть, она приносит наслаждение, лишь будучи разделенной. Ваш восторг перед этой статуэткой глубоко радует меня.

Клай прошел по галерее в трапезную. Двое часовых распахнули перед ним дверь в роскошный зал для именитых гостей. Клай давно уже входил в подобные места без трепета — несмотря на свое низкое происхождение, он завоевал себе такую славу, что почитался выше многих вельмож. Обедающих было немного, но Клай сразу заметил дренайского посла Майона, который вел горячий спор со щеголем в расшитом дорогими камнями голубом камзоле. Щеголь был высок, строен и очень красив. На его светло-каштановых волосах красовался серебряный обруч с опалом. Клай подошел к ним. Майон заметил его не сразу и продолжал попрекать собеседника:

— И все же это нечестно, Зибен. Вы ведь выиграли... — Тут он увидел Клая, и на его лице мигом появилась широкая улыбка. — Дорогой мой, как я рад вас видеть. Прошу вас, присаживайтесь к нам. Для нас это честь. Мы как раз говорили о вас. Это Зибен, поэт.

— Я слышал ваши поэмы, — сказал Клай, — и сам с удовольствием прочел сагу о Друссе-Легенде.

Поэт хищно оскалился:

— Вы о нем читали, а скоро встретитесь с ним самим. Предупреждаю — я буду ставить против вас.

— В таком случае простите меня за то, что я не стану желать вам удачи, — улыбнулся Клай и сел.

— Видели вы сегодняшний бой? — спросил Майон.

— Да, посол, видел. Друсс — незаурядный боец. Кажется, будто боль лишь подзадоривает его. Он непреклонен и очень силен.

— Он всегда побеждает, — весело вставил Зибен. — Такой уж у него дар.

— Зибен сегодня особенно доволен, — ледяным тоном заметил Майон. — Он выиграл шестьдесят золотых.

— Я тоже выиграл, — сказал Клай.

— Вы ставили на Друсса? — поинтересовался Зибен.

— Да. Я хорошо рассмотрел обоих и рассудил, что у лентрийца не хватит духу выстоять против вашего бойца. Притом левая у него работала не столь быстро, что давало Друссу возможность уворачиваться от ударов. Однако посоветуйте ему изменить стойку во время атаки. Он нападает, пригнув голову, — это делает его легкой мишенью для удара снизу.

— Скажу непременно, — пообещал Зибен.

— У меня при доме устроено ристалище. Если Друсс захочет воспользоваться им — милости просим.

— Весьма любезно с вашей стороны, — сказал Майон.

— Уж очень вы уверены в себе, — заметил Зибен. — Вас не волнует то, что Друсс ни разу не проигрывал?

— Так я и сам ни разу не проигрывал. При любом исходе репутация одного из нас будет подпорчена. Но солнце не перестанет светить, и земля не перевернется. Итак, друзья мои, закажем что-нибудь поесть?

Воздух был чист и свеж, ветерок, порхающий вокруг фонтана, веял прохладой. Зибен и Друсс только что поднялись на вершину самого высокого холма в Большом парке. Небо над ними играло богатыми красками позднего лета, с востока медленно плыли пушистые белые облака. Далекий солнечный луч, пробившись сквозь них, высветил часть восточной гряды, и горы загорелись красным и золотым, точно самоцветы. Но облака тут же набежали на солнце, и золотые утесы снова сделались серыми. Друсс с тоской смотрел на горы, вспоминая, как пахнет сосной и журчат ручьи в его родном краю. Солнце опять проглянуло, осветив горы. Вид был великолепен, но Друсс знал, что там нет сосновых лесов. К востоку от Гульготира лежат надирские степи — сухие, суровые, негостеприимные.

Зибен сел у фонтана, окунул руку в воду.

— Ну вот, теперь ты видишь, почему это место называется Холмом Шести Дев. — В середине бассейна стояли статуи шести женщин, искусно высеченные из одной глыбы мрамора. Они располагались кружком, и каждая, слегка склоняясь, простирала руки словно в мольбе. Над ними высилась фигура старца с огромной урной в руках — из нее и струился фонтан, брошая белые фигуры. — Несколько веков назад с севера нагрянуло войско и осадило Гульготир — тогда на этом месте принесли в жертву шестерых дев, чтобы умилостивить богов войны. Их утопили. После этого боги оказали защитникам милость, и те отбили врага.

Зибен улыбнулся, видя, как сузились светло-голубые глаза Друсса. Воин запустил ручищу в свою постриженную лопатой черную бороду — верный признак растущего раздражения.

— Ты не веришь, что богов можно умилостивить? — как ни в чем не бывало поинтересовался поэт.

— Только не кровью невинных.

— Но ведь они победили, Друсс, — значит жертвоприношение все же имело смысл?

Воин потряс головой:

— Раз они верили, что жертва умилостивит богов, то стали сражаться с удвоенной силой — но их могла бы вдохновить на это чья-то хорошая речь, и никакой жертвы бы не понадобилось.

— Ну а если боги в самом деле требовали этой жертвы и в самом деле помогли выиграть сражение?

— Лучше бы тогда его проиграли.

— Ага! — торжествующе вскричал Зибен. — Но ведь тогда погибло бы гораздо больше невинных: женщин насиловали бы и убивали, детей резали в колыбелях. Что ты на это скажешь?

— А ничего. Большинство людей понимает разницу между духами и коровьим навозом — незачем об этом спорить.

— Брось, старый конь, ты просто не хочешь говорить. Между тем ответ прост: принципы добра и зла основаны не на математике. Они зиждутся на желании — или нежелании — отдельных людей поступать хорошо, как по совести, так и по закону.

— Слова, слова, слова! Они ничего не значат! — отрезал Друсс. — От людских желаний как раз все зло и происходит. Что до совести и закона — как быть, если совести у человека нет, а закон допускает жертвоприношения? Делает ли это жертву добрым делом? Ну хватит. Нечего втягивать меня в очередной бессмысленный спор.

— Мы, поэты, только и живем такими бессмысленными спорами, — сдерживая гнев, ответил Зибен. — Они развивают ум, помогают мыслить. Помогают лучше понять нужды наших ближних. Ты просто не в духе сегодня, Друсс. Я-то думал, ты будешь рад еще раз сразиться, еще раз кого-то отдубасить. Золотая медаль — это не шутка. Вопящие толпы, обожание соотечественников. Подумай: кровь, синяки, а после — бесчисленные парады и пиры в твою честь!

Друсс выругался, его лицо потемнело.

— Ты же знаешь, я презираю все это.

— Возможно, отчасти и презираешь, Друсс. Лучшая твоя часть питает отвращение к громкой славе, но как так получается, что каждое твое действие усугубляет ее? Тебя пригласили сюда в качестве гостя — как вдохновляющий пример, если хочешь. И что же? Ты не замедлил сломать челюсть первому дренайскому бойцу и занял его место.

— Я не хотел его увечить. Если б я знал, что подбородок у него сделан из фарфора, я двинул бы его в живот.

— Ну да, тебе хочется в это верить, старый конь. Но я не верю. Скажи-ка: что ты чувствуешь, когда толпа выкрикивает твое имя?

— Довольно, поэт. Чего ты от меня хочешь?

Зибен сделал глубокий вдох, чтобы успокоиться.

— Слова — единственное, чем мы можем описать свои чувства, объяснить, чего мы хотим друг от друга. Как без слов мы учили бы молодежь, как выражали бы свои надежды, чтобы будущие поколения смогли прочесть? Ты смотришь на мир уж очень просто, Друсс: у тебя все либо огонь, либо лед. Это бы еще ничего. Но ты, как всякий человек с узким кругозором, не знающий, что такое мечта, норовишь высмеять то, чего понять не можешь. Цивилизации создаются из слов, Друсс, а уничтожаются топорами. Говорит это тебе о чем-нибудь?

— Я все это знаю и так. Ну что, легче тебе стало?

Гнев Зибена прошел, и он улыбнулся.

— Люблю я тебя, Друсс. Всегда любил. Но у тебя прямо-таки дар меня злить.

— Я не мыслитель, — серьезно сказал Друсс, — но и не дурак. Я такой же, как многие. Я мог бы быть крестьянином или плотником, даже наемным рабочим. А вот учителя или клирика из меня бы не вышло. Умники на меня дрожь наводят. Взять хоть Майона. Я знал многих послов, и все они на один лад: фальшивые улыбки, а глаза как буравчики — ничего не упустят. Во что они верят? Есть ли у них честь? Любят ли они свою страну? Или они смеются над нами, простыми людьми, набивая кошельки нашим золотом? Я знаю одно, поэт: такие, как Майон — и как ты, — могут представить все, во что я верю, столь же зыбким, как летний снег. И вдобавок выставить меня дураком. Да, я понимаю, что добро и зло можно свести к цифрам. Взять этих женщин в фонтане. Враги могли бы сказать: «Убейте шестерых женщин, и мы пощадим город». Ответ на это может быть только один — но я не могу тебе сказать, почему считаю его правильным.