«Почему мы убегаем?» — спросил Друсс. «Потому что они хотят поджечь наш дом». — «Взял бы и убил их». — «Не говори так, — отрезал Бресс. — В большинстве своем они хорошие люди, но им страшно. Поищем место, где о Бардане никто не слыхал». «А вот я ни от кого бы не стал бегать», — заявил мальчуган, и Бресс вздохнул. В это время к их костру подошел человек — старый, лысый, одетый в лохмотья, но с яркими, живыми глазами.

«Можно к вам?» — спросил он, и Бресс радушно принял его, угостил вяленым мясом, травяным настоем. Друсс уснул под их разговор, но несколько часов спустя проснулся. Бресс спал, а старик сидел у костра, подкладывая хворост в огонь. Друсс вылез из-под одеял и сел рядом с ним.

«Темноты боишься, мальчик?» — «Я ничего не боюсь». — «Это хорошо, а я вот боюсь. Темноты, голода и смерти. Всю жизнь боюсь — не того, так другого». — «Почему?» — спросил мальчик. Старик засмеялся: «Вот так вопрос! Хотел бы я знать, как на него ответить».

Старик бросил хворост в огонь, и Друсс заметил шрамы на его правой руке. «Откуда они у тебя?» — «Почти всю жизнь я был солдатом, сынок. Дрался с надирами, с вагрийцами, с сатулами, с пиратами и разбойниками. С кем только не доводилось скрещивать меч». — «А говоришь, что ты трус». — «Этого я не говорил, сынок. Я сказал, что боюсь, — а это совсем другое дело. Трус — это тот, кто знает, как должен поступить, но боится. Таких кругом полно, но их трудно распознать, потому как хвастаться они мастера, а при случае бывают зверски жестоки». — «Мой отец — трус», — грустно вымолвил мальчик. «Если это правда, сынок, то он первый, кому удалось меня провести за долгое время. Может, ты о том, что он убежал из деревни? Порой бегство — самый храбрый поступок, на который может отважиться человек. Знавал я как-то одного солдата. Пил он как рыба, блудлив был как кот и лез в драку со всем, что ходит, ползает или плавает. Но потом он уверовал и сделался священником Истока. Как-то раз он шел по улице в Дренане, и человек, которого он когда-то побил в кулачном бою, подошел к нему, ударил прямо в лицо и сбил с ног. Я был при этом. Священник вскочил на ноги — и остановился. Ему очень хотелось подраться — все в нем стремилось к этому. Но он вспомнил, кто он такой, и сдержался. В его душе царило такое смятение, что он залился слезами. И пошел прочь. Вот оно где мужество, парень». «Не вижу тут никакого мужества», — сказал Друсс. «Те, кто видел это, были того же мнения. Но ты, надеюсь, с годами поймешь: глупость остается глупостью, сколько бы народу в нее ни верило».

...Друсс вернулся к настоящему. Он не знал, почему ему вспомнилась эта встреча, но воспоминание оставило в нем горький, печальный осадок.

В горах разразилась гроза. Пещера сотрясалась от раскатов грома, дождь загнал Друсса обратно в убежище. Копья молний озаряли все вокруг, меняя природу ночи. Мирный лес, где росли сосны и вязы, превратился в пристанище нечисти, уютные домики в долине казались надгробиями в преддверии ада.

Буйный ветер шатал деревья, и стадо оленей неслось по лесу, шарахаясь от ударов молнии. Одно дерево точно взорвалось изнутри, расколовшись надвое. Пламя охватило расщепленный ствол, но тут же угасло под проливным дождем.

Дулина подползла к Друссу и прижалась к нему. Шов у него на боку натянулся, но он не отстранился и обнял девочку за плечи.

— Это только гроза, малютка, она не причинит нам вреда.

Девочка молчала, и он посадил ее на колени, прижав к себе. Она была горячая, будто в жару.

Друсс заново ощутил свою потерю. Где-то теперь Ровена в эту темную бурную ночь? Бушует ли гроза там, где спит она, или все спокойно? Горюет ли она о Друссе, или он превратился для нее в смутное воспоминание из прошлой жизни?

Девочка уснула, уткнувшись головой в сгиб его руки.

Держа ее крепко, но бережно, Друсс отнес ее к огню, уложил на одеяло и сунул в костер остаток дров. Старый лудилыцик проснулся и сказал:

— Ты добрый человек.

— Как твоя нога?

— Болит, но не беда — заживет. А ты что-то грустен, друг мой.

— Такие уж грустные теперь времена.

— Я слышал, как ты говорил со своим другом. Жаль, что ты, помогая нам, лишился возможности помочь другим. Хотя я ничего менять бы не стал. — Старик улыбнулся.

— Я тоже, — усмехнулся Друсс.

— Я Рувак-Лудилыцик. — Старик протянул костлявую руку. Друсс пожал ее и сел рядом.

— Откуда ты?

— Родом-то? Из Матапеша, далеко на восток от Наашана и к северу от Опаловых Джунглей. Но я из тех, кому охота повидать новые горы. Люди думают, что все горы одинаковы, — ан нет. Одни зеленые и плодородные, другие увенчаны снегами и льдом. Одни остры, как мечи, другие от старости округлились и сжились с вечностью. Я люблю горы.

— Что случилось с твоими детьми?

— С детьми? Откуда у меня дети? Я и женат-то никогда не был.

— Разве Дулина — не твоя внучка?

— Нет. Я подобрал ее около Реши. Ее бросили, и она умирала с голоду. Хорошая девчонка, я ее очень люблю. Мне вовек не расплатиться с тобой за ее спасение.

— Не надо мне никакой платы.

— Это ты брось, дружище, — погрозил пальцем старик. — Ты подарил жизнь и ей, и мне. Я не люблю гроз, но на эту гляжу с великим удовольствием. Не приди ты в эту лощину, мне бы конец, а Дулину тоже, вероятно, убили бы, надругавшись сначала над ней. Как прекрасна эта гроза. Никто еще не делал мне таких подарков. — Старик говорил со слезами на глазах, но Друсс вместо приятного чувства испытал стыд. Настоящий герой, по его мнению, пришел бы на помощь этим несчастным из сострадания и ради торжества справедливости — Друсс же знал, что помог им не поэтому.

Совсем не поэтому. Дело-то он совершил доброе, а вот причина... Друсс потрепал старика по плечу и вернулся к устью пещеры. Гроза уходила на восток, и дождь утихал. На душе у Друсса было тоскливо. Он жалел, что с ним нет Зибена. Поэт, как ни бесил порой Друсса, обладал даром поднимать ему настроение.

Но Зибен отказался сопровождать его, предпочтя удовольствия городской жизни утомительному путешествию через горы в Решу. Впрочем, трудности пути были только предлогом.

«Давай заключим договор, старый конь, — сказал Зибен в тот последний день. — Избавься от топора, и я переменю решение. Зарой его, брось его в море — мне все равно, куда ты его денешь». — «Неужели ты веришь во всю эту чушь?» — «Друсс, я видел это своими глазами. Он погубит тебя — во всяком случае, того человека, которого я знаю».

Теперь у Друсса ни топора, ни друга, ни Ровены. Друсс не привык отчаиваться, но сейчас чувствовал себя потерянным. Что пользы ему от его хваленой силы?

Занялся рассвет, мокрая от дождя земля заблестела. Дулина вышла к Друссу и сказала весело:

— Я видела чудный сон. Приехал рыцарь на белом коне и взял меня с собой на седло. Потом снял свой золотой шлем и сказал: «Я твой отец». И увез меня в свой замок. Мне никогда еще не снилось такое. Как ты думаешь, сон сбудется?

Друсс не ответил ей. Он смотрел на вооруженных людей, идущих через лес к пещере.

Мир сделался совсем маленьким — не осталось ничего, кроме боли и тьмы. Лежа в темнице без окон, Друсс слышал возню невидимых крыс, шмыгавших по его телу. Свет появлялся здесь лишь в конце дня, когда тюремщик проходил по коридору и тоненький луч его фонаря проникал сквозь решетку в двери. Только в эти мгновения Друсс мог видеть, что его окружало: потолок в четырех футах над полом, каморку, не больше шести квадратных футов. Со стен капала вода, было холодно.

Друсс согнал крысу с ноги, и боль накатила на него с новой силой. Он с трудом мог двигать шеей, правое плечо опухло и было горячим на ощупь. Он не знал, целы ли у него кости, и его бил озноб.

Сколько же дней он тут? Он насчитал шестьдесят три, но потом сбился. Пусть будет семьдесят, решил он, и начал счет снова, но в голове у него мутилось. Иногда ему мерещились родные горы, голубое небо, свежий северный ветер, холодящий лоб. Иногда он пытался вспомнить что-то из прошлого.