— Все это так, старик! Но теперь ты стал прислужником тирана, и прошлое мертво.

— Ты неверно судишь о моем господине Цеске — он болеет душой о благополучии дренаев. Тяжелые теперь времена, Ананаис, жестокие времена. Враги ведут против нас скрытую войну, желая уморить нас голодом. Ни одно сопредельное государство не хочет, чтобы свет, зажегшийся над Дренаем, продолжал гореть — ведь это означает конец их собственной мерзости.

— Избавь меня от этих вздорных речей, Брейт! Я не желаю спорить с тобой. Чего ты хочешь?

— Я вижу, как ожесточило тебя твое страшное увечье, и скорблю об этом. Я привез тебе августейшее прощение! Мой повелитель глубоко оскорблен твоими действиями против него, но твои прошлые заслуги завоевали тебе место в его сердце. Ради тебя он прощает и всех скодийских мятежников. Более того — он обещает лично рассмотреть все твои жалобы, истинные или ложные. Возможно ли большее великодушие?

Брейт повысил голос так, чтобы его слышали повстанцы, и обвел взглядом их ряды, ища ответа.

— Цеска не понял бы, что такое великодушие, даже если бы это слово выжгли ему на заднице. Это змея в человеческом образе! — отрезал Ананаис.

— Я понимаю тебя, Ананаис: ведь ты изуродован, превращен в чудовище, вот и ненавидишь всех и вся. Но хоть что-то человеческое в тебе осталось? Почему из-за своей озлобленности ты обрекаешь на жестокую смерть тысячи невинных душ? Ведь победы вам не видать! Уже созывают полулюдов, и нет на свете армии, способной устоять против них. Неужто ты подвергнешь своих людей такому страшному испытанию? Загляни в свое сердце!

— Я не стану спорить с тобой, старик. Вон там стоят твои солдаты и среди них — Храмовники, которые пьют кровь младенцев. В Дренае собираются ваши полузвери, а в наш маленький бастион свободы что ни день приходят тысячи добрых людей. Все это доказывает лживость твоих слов. Я даже не сержусь на тебя, Брейт Долгожитель! Ты продал свою душу за шелковый тюфячок, но я не осуждаю тебя — ты просто напуганный старик, который и не жил-то никогда, потому что не смел жить.

Здесь настоящая жизнь — в наших горах, где воздух слаще вина. Правда твоя — против полулюдов мы вряд ли выстоим. Мы сами это знаем — мы ведь не дураки. Победа нам не светит, но мы мужчины, рожденные от мужчин, и ни перед кем не склоним колен. Почему бы тебе не примкнуть к нам и не изведать наконец, что такое свобода?

— Свобода? Ты заперт в клетке, Ананаис. На востоке вагрийцы, которые не пропустят вас в свои земли, а на западе поджидаем мы. Ты сам себя обманываешь. Какова цена твоей свободы? Еще несколько дней — и эту равнину займет армия императора. Ты уже встречался с полулюдами Цески — так вот, здесь их будет много. Громадные зверюги, созданные из больших восточных обезьян, северных медведей, южных волков. Они быстры как молния и питаются человечьим мясом. Твое жалкое войско сметут, как пыль. Скажи мне о свободе тогда, Ананаис. Мне не нужна свобода за гробом.

— И все-таки она придет к тебе, Брейт, — она и теперь с тобой, в каждом твоем седом волосе, в каждой морщине. Скоро она подкрадется к тебе и закроет твои глаза своими холодными руками. Тебе не уйти! Ступай, жалкий человек, — твой путь окончен.

Брейт распростер руки и воззвал к защитникам:

— Не позволяйте этому безумцу обманывать вас! Мой господин Цеска — человек чести и сдержит свое слово.

— Ступай домой и умри! — Ананаис отвернулся от посланника и пошел к своим.

— Смерть придет к тебе раньше, чем ко мне, — провизжал Брейт, — и она будет жестока! — Он повернул коня и затрусил рысью под гору.

— Мне сдается, что война начнется завтра, — промолвил Торн.

Ананаис кивнул и подозвал к себе Декадо.

— Что скажешь? Тот пожал плечами:

— Мы не можем пробить заслон, поставленный Храмовниками.

— А они ваш заслон не пробили?

— Нет.

— Тогда мы на равных. Они не сумели опутать нас словами — теперь в ход пойдут мечи, и они попытаются подорвать наш дух внезапной атакой. Вопрос лишь в том, где они ударят и что нам предпринять в ответ.

— Великого Тертуллиана однажды спросили, что бы он стал делать, если б на него напал человек сильнее, проворнее и гораздо искуснее, чем он сам.

— И что же?

— Он сказал, что снес бы ему голову за столь наглое вранье.

— Хорошо сказано, — вставил Торн, — но от слов нам сейчас проку, что от прошлогоднего снега.

— Правда твоя, — усмехнулся Ананаис. — И что же ты нам предложишь, горец?

— Известно что — снести им головы!

Хижину наполнял мягкий красный свет догорающего огня. Ананаис лежал на постели, опустив голову на руку. Валтайя втирала масло в его плечи и спину, массируя мускулы, разминая тугие узлы вдоль позвоночника. Медленные, мерные движения ее сильных пальцев успокаивали. Ананаис вздохнул и впал в полудрему, грезя о былом.

У Валтайи заломило пальцы — она дала им отдых, пустив в ход ладони. Дыхание Ананаиса стало глубоким и ровным. Она укрыла его одеялом, придвинула к постели стул и села, глядя на изуродованное лицо воина. Воспаленный шрам под глазом как будто немного побледнел и подсох; Валтайя бережно помазала его маслом. Дыхание спящего со свистом вырывалось из овальных дыр на месте носа. Валтайя откинулась назад, охваченная растущей печалью. Он славный человек и не заслужил такой судьбы. Целуя его, она использовала всю свою недюжинную выдержку и даже теперь не могла смотреть на него без отвращения — а ведь она любила его.

Жизнь так жестока и бесконечно печальна.

Ей доводилось спать со многими мужчинами — и по влечению, и по роду деятельности. Попадались среди них и уроды — с ними она научилась скрывать свои чувства. И хорошо, что научилась: когда она сняла маску с Ананаиса, ее ожидало двойное испытание. Ужас перед его исковерканным лицом и невыразимая тревога в его глазах. Несмотря на всю свою силу, в тот миг он был прозрачен, как хрусталь. Валтайя перевела взгляд на его волосы — тугие золотистые завитки, прошитые серебром. Золотой Воин! Как красив, должно быть, он был когда-то. Словно бог. Она провела рукой по собственным светлым волосам, убрав их с глаз.

Потом устало поднялась и выпрямила спину. Окно было приоткрыто, и она распахнула его настежь. Долина тихо спала под светом полумесяца.

— Хотела бы я снова стать молодой, — прошептала она. — Я вышла бы замуж за того поэта.

Катан парил над горами, сожалея о том, что тело его в отличие от духа не умеет летать. Вкусить бы этот воздух, ощутить на коже свежий ветер. Скодийские горы торчали внизу, словно наконечники копий. Он поднялся повыше, и горы приобрели иной облик. Катан улыбнулся.

Скодия превратилась в каменную розу с острыми лепестками, лежащую на зеленом поле. Неровные гранитные кольца переплетались, создавая гигантский цветок.

На северо-востоке виднелась Дельнохская крепость, на юго-востоке мерцали дренайские города. Как красиво. Отсюда не видно ни жестокости, ни мук, ни ужаса. Здесь нет места людишкам со скудным разумом и безграничным честолюбием.

Катан снова обратился к Скодийской розе. Во внешнем кольце лепестков прятались девять долин, через которые мог пройти враг. Катан внимательно изучил их, их очертания и наклон, воображая идущую по ним конницу и пехоту. Закрепив все это в памяти, он перешел ко второму кольцу гор. Здесь были только четыре большие долины, зато три предательских перевала открывали дорогу к верхним пастбищам и лесам.

В середину розы можно было попасть только двумя путями — через долины, именуемые Тарск и Магадон.

Пожалуй, все. Катан вернулся и доложил Декадо о своих неутешительных наблюдениях.

— Во внешнем кольце гор имеется девять широких долин и множество узких. И даже во внутреннем кольце вокруг Кардулла существуют две возможных линии атаки. Нам не удержать даже одну из них. Нельзя планировать оборону, если она может иметь успех лишь в одном случае из двадцати — под успехом я разумею отражение врага.

— Никому ни слова об этом, — приказал Декадо. — Я поговорю с Ананаисом.