Потом приснилась Одри.

20 апреля 1995 года.

Я умею играть “Moon River” на пианино. Одним пальцем. Октябрина Михайловна смеется надо мной и говорит, что остальные девять мне не нужны. Со мной и так все ясно.

Посмотрим.

Папа сказал, что костюм клоуна ему одолжил один приятель из циркового училища. Он говорит, что у него не было денег на нормальный подарок тогда.

«Какие подарки? Вообще не было денег. Пришлось корчить из себя дурака. Чуть от стыда не умер. А ты откуда узнал?»

Я говорю – от Октябрины Михайловны. А он говорит – ты где для нее деньги нашел? Я говорю – секрет фирмы.

Мама опять не ночевала дома.

21 апреля 1995 года.

Семенов сказал, что знает настоящее имя Одри. А я ему говорю – я думал, что Одри – настоящее. А он говорит – ни фига. Ее звали Эдда Кэтлин ван-Хеемстра Хепберн-Рустон. Я ему говорю – напиши. Он написал. Я говорю – а ты-то откуда знаешь? Он говорит – я в детстве любил прикольные имена запоминать. Первого монгольского космонавта звали Жугдэрдемидийн Гуррагча. Я говорю – врешь. А второго? Он говорит – второго не было. Можешь проверить. А первого звали Гуррагча. Сам посмотри на Интернете. Там и про Одри Хепберн до фига всего есть. Я говорю – например? Он говорит – ну, она дочь голландской баронессы и английского банкира. Снималась в Голливуде в пятидесятых годах. А до этого – в Англии. Я говорю – а ты зачем про нее смотрел?

Он молчит и ничего мне не отвечает. Я ему снова говорю. И он тогда пальцем показывает на мою тетрадь. Там четыре раза на одной странице написано: «Одри Хепберн».

24 апреля 1995 года.

Снова рассказал Октябрине Михайловне про Семенова. Она сказала – все дело в том, что мы все в итоге должны умереть. Это и есть самое главное. Мы умрем. А если это понял, то уже не важно – голубой твой друг или не голубой. Просто его становится жалко. Независимо от цвета. И себя жалко. И родителей. Вообще всех. А все остальное – не важно. Утрясется само собой. Главное, что пока живы. Она говорит, а сама на меня смотрит, и потом спрашивает – ты понял? Я говорю – понял. Только Семенов мне как бы не друг. А она говорит – это тоже не важно. Вы оба умрете. Я думаю – спасибо, конечно. Но так-то она права. Она говорит – потрогай свою коленку. Я потрогал. Она говорит – что чувствуешь? Я говорю – коленка. Она говорит – там кость. У тебя внутри твой скелет. Настоящий скелет, понимаешь? Как в ваших дурацких фильмах. Как на кладбище. Он твой. Это твой личный скелет. Когда-нибудь он обнажится. Никто не может этого изменить. Надо жалеть друг друга, пока он внутри. Ты понимаешь? Я говорю – чего непонятного? Скелет внутри, значит все нормально. Она улыбается и говорит – молодец. А вообще умирать не страшно. Как будто вернулся домой. Как в детстве. Ты в детстве любил куда-нибудь ездить? Я говорю – к бабушке. Она в деревне живет. Она говорит – ну вот, значит как к бабушке. Ты не бойся. Я говорю – я не боюсь. Она говорит – умирать не страшно.

2 мая 1995 года.

Высокого Андрея арестовали. Не за ключицу. За нее, видимо, будет отдельный срок. Все получилось из-за Семенова. Семенов у меня на дне рожденья без конца рассказывал всякую чепуху про черных рэпперов и хип-хоп. А пацаны из двора слушали его с раскрытыми ртами. Папа мне даже потом сказал – он, что, из музыкальной тусовки? Я объяснил ему насчет Интернета. Но пацаны про Интернет не в курсе. Только в общих чертах. Они не знали, что Семенов меня заранее спросил – кто будет на дне рожденья. Высокий Андрей мне на кухне сказал – классный парень. Он, что, типа, из Америки приехал? А я говорю – просто читает много. Интересуется. Короче, они ушли вместе с Андреем и потом, видимо, где-то напились. Я не знаю, как у них там все получилось, но к утру джип семеновского папаши сгорел в гараже. Плюс еще две машины какого-то депутата. Он их от проверки там прятал. В Думе теперь шерстят за лишние тачки. Папаша бил Семенова ножкой от стула. Сломал ему несколько ребер и кисть левой руки. Наверное, Семенов этой рукой закрывался. Но от милиции откупил. Арестовали одного Андрея. Пацаны во дворе ходят груженые. В баскетбол перестали играть. Со мной не разговаривают.

11 мая 1995 года.

Приходила мама. Сказала – можно поговорить? Я сказал – можно. Она говорит – ты какой-то странный в последнее время. У тебя все в порядке? Я говорю – это я странный? Она говорит – не хами. И смотрит на меня. Так, наверное, минут пять молчали. А потом говорит – я, может, уеду скоро. Я говорю – а. Она говорит – может, завтра. Я снова говорю – а. Она говорит – я не могу тебя взять с собой, ты ведь понимаешь? Я говорю – понятно. А она говорит – чего ты заладил со своим «понятно»? А я говорю – я не заладил, я только один раз сказал. Сказал, и сам смотрю на нее. А она на меня смотрит. И потом заплакала. Я говорю – а куда? Она говорит – в Швейцарию. Я говорю – там Одри Хепберн жила. Она говорит – это из твоего кино? Я говорю – да. Она смотрит на меня и говорит – красивая. Я молчу. А она говорит – у тебя девочка есть? Я говорю – а у тебя когда самолет? Она говорит – ну и ладно. Потом еще молчали минут пять. В конце она говорит – ты будешь обо мне помнить? Я говорю – наверное. На память пока не жалуюсь. Тогда она встала и ушла. Больше уже не плакала.

14 мая 1995 года.

Октябрина Михайловна умерла. Вчера вечером. Больше не буду писать. Не буду.

Привет, дорогая!

Удивилась, когда получила это письмо? Могу представить, как ты брала его в руки. Не морщилась хотя бы, нет?

Как там у тебя дела? Надеюсь, что все в порядке. Ужасно глупо чувствую себя перед листом бумаги, но не станешь ведь диктовать такое письмо секретарше, чтобы потом отправить его по факсу.

Надо же, почти разучился писать. Прости за отвратительный почерк.

А как твои дела? Нет-нет, об этом я уже спрашивал. Ты ведь, кажется, снова выходишь замуж. Не злись на меня, за то что я надоедаю тебе во время медового месяца. Тем более, что они ведь бывают у тебя в последнее время довольно часто. Как только доберешь их числом до двенадцати, можно будет говорить о целом годе медовых праздников. Тебе всегда нравилось сладкое. Год – подумать только!

Нет, конечно, это я был плохой, а ты была исполнена благородства. Я помешался на деньгах, а ты оставила Сереже все что у тебя было и умчалась на крыльях любви к бедному швейцарскому художнику. Наверное, он рисовал для тебя Альпы. В день по скале. Когда живешь в такой красоте, денег, разумеется, уже не надо. Это я понимаю. Тем более, что и в глазах Сергея ты выглядела в гораздо более выгодном свете, нежели противный и жадный я.

Но, ты знаешь, это мне приходится его воспитывать.

Слушай, как глупо, что за все три года мы так ни разу и не обменялись письмами.

Я не испытываю ненависти к тебе. Если не веришь – мне все равно. Правда.

А теперь тебя потянуло на ученых. Он ведь физик, не так ли? Бедный швейцарский физик. Или химик? Разумеется, тоже бедный. Химичит в своей богемной квартирке где-нибудь на чердаке в Цюрихе, и, конечно, он гений. Так ведь? Видишь, как я тебя понимаю. Любовь творит чудеса.

Начинаешь понимать даже тех людей, к кому больше не испытываешь ненависти.

Только ведь я хорошо плачу своим людям за информацию, дорогая моя. Бедность твоего гения не стоит ломаного гроша. Прости за игру слов. Как там его фамилия? Шварценпуппер? Или Моргенхрюккер? Не важно. Главное, что еще несколько людей с такой же фамилией входят в советы директоров самых крупных швейцарских банков. Или ты не знала об этом? Или ты думала, что это его однофамильцы? Милые, случайные однофамильцы с родовыми замками по всей Европе. Кажется, на этот раз твой бунт против богатых сыграл с тобой злую шутку. Или ты, правда, думала, что он ходит с тобой в ресторан в одних и тех же джинсах, потому что ему нечего больше надеть?

Ты знаешь, я вчера совершенно случайно открыл твою книгу, которую ты бросила во время своего торопливого бегства три года назад (или лучше сказать – отступления?). Это Паскаль – любимый философ всех твоих бородатых, плохо одетых друзей. Там у тебя красным карандашом подчеркнута мысль под номером 103: «Нашему уму от природы свойственно верить, а воле – любить, поэтому, если у них нет достойных предметов для веры и любви, они устремляются к недостойным».