Зажился дед Назар на белом свете…

Ох, как зажился!

Давно чужой век заедает: с коих пор на базарной площади небо коптит…

Уж и площадь камнем вымощена, ряды каменные с лавками повыстроились. А город-то, во-как, и в ширь, и в даль разросся; все слободки—и Хохловка, и Живодерка, и Зареченька — улицами стали.

Ничего не видит дед, сидит на тележке, где поставит Аниска, и знай свое тянет:

— Алексе-ей-то, Божий чело-о-ве-ек…

Слеп Назар и от старости на ухо туг, а ногами еле-еле володает.

Кабы не Господь да добрые люди, просто ложись живьем в гроб и помирай.

Пристала к деду приблудящая девчонка Аниска, она его и кормит, и поит, и до-ветру к какому-либо забору свезет.

И «Лазаря» подтянет, благо голос молодой, звонкий.

Где старому одному вытянуть — задыхается, далеко ли слыхать.

Подтянет Аниска, глядь, божьи богомолки в свернули — копеечка в чашку бряк:

«Помяни воина Ивана за упокой».

— За упоко-ой — орет ему в ухо Аниска.

…Да воспомянет Госпо-одь во царствии не-бесно-о-ем…

…Небесно-оем, — подхватит Аниска.

Тянет Аниска, а сама глазами в чашку ныряет, чуть опростоволосится дед — Аниска мигом копеечку хвать и была такова, загуляла по базару: семечки лущит или сайку жует.