Много чего насобирал Андрей в свой блокнот, но теперь ничего не выходило. Ну, вот пишет он, как Михеич морщил и без того в двойном слое морщин лицо и рассказывал о Ваньке-душегубце, а … Не то. Цирк.

Так, а почему нет? Он что «Бедную Лизу» пишет?.. Цирк и должен быть… Но ведь живые люди…

– Идет оно все!.. – Сказал вслух Лыков.

Решил отложить до понедельника. Что-нибудь, как-нибудь…

И уже встал, чтобы уйти, как послышался дробный перестук каблучков по коридору.

Это панически бежала, оставшаяся один на один с выпускаемым номером газеты ответственный секретарь редакции Антонина Бескова: юная, стремительная и, судя по смятению в каблучковой дроби, находившаяся в отчаянном положении.

«Сейчас будет приставать», – с двойственным чувством – уныния и воодушевления – подумал Лыков.

Он был не против приставаний девушки еще только вливавшейся в их коллектив, но уже обратившей на себя внимание энергичностью, высокой коммуникабельностью и развитой адаптативностью в профессиональных вопросах, высокой же грудью, увлекательным силуэтом фигуры и качественной одеждой, что было особенно заметно в условиях замены фирменного советского дефицита – дешевым обильным ширпотребом.

Приятно поговорить с ней. Тем более, наедине. Тем более, если бы она пристала.

Она и пристанет, но по другому поводу. В этом чутье профессионала Лыкова подвести не могло.

В миг лыковского интуитивного проникновения в ткань жизни, широко распахнулась дверь, и в нее впорхнуло-вскользнуло очаровательное светловолосое творение, заигравшегося в сексапильность Создателя. Творение ничем не походило на ответственного работника, в том числе и на ответственного секретаря. Поместили Бескову на эту большую должность уж конечно по блату. Это все знали, и каждый к этому относился по-своему. Лыков философски: «Прелестна».

– Фу! Хоть ты здесь!

– Все пропало? – определил ее состояние и общее состояние дел Лыков.

– На первой полосе дыра сорок строк и – никого!

– И ничего?

– Конечно. Через двадцать минут сдавать и… Ну? Андрюш? Миленький наш писатель!..

– Исключительно ради вашей молодости – информашка двадцать строк.

– А еще двадцать? Я с ума сойду!

– Это лечится. Правда, без последствий не остается.

– Ну!..

– Какое свинство. Неужели во всех кабинетах – ни одной живо творящей собаки?

Она покачала головой:

– Только ты!

– Как? – Переспросил он и, видя ее заминку, добавил: – Ну, сказала сейчас – как?

– Только ты.

– Нет. Как в первый раз.

– Только ты!

– Хорошо… Только – я…

Он улыбался довольный. Она не понимала.

– Как это?

– Да так это. Все. – И вспомнил про сорокострочную дыру: – Нет, ну это!.. Безусловное ротозейство с моей стороны сидеть тут в пятницу после обеда.

Но устоять перед сиявшими глазами, сыпавшими из-под черных ресниц голубые искры, Андрей не мог. Как это было приятно: «Только ты!»… Да и деваться некуда. Придется писать.

– Тошенька, ты очаровательна! – Решил он хотя бы подмылиться, раз уж так все идет: – Надо признать, пятилетка университета тебя не измождила.

– Мождила-мождила да не вымождила?

– Умгу. И разукрасила всесторонне. Обозначила знания в нужных местах.

Бескова показала на лоб – тут?

Лыков двоекратным несогласием носа, перечеркнул андреевским крестом этот нелепый ее лоб:

– Ниже.

Палец перешел на губы.

– В том числе. Но и еще ниже.

– Ну!..– Она сделала строгие глаза, ставшие от этого ярче.

– Ладно, гуляй дальше, – удерживаясь от дальнейшего сползания вниз, сказал он, – не сбивай меня с мысли розовостью своих прелестных щек. Я бы даже сказал – щечек.

– Только информашка не нужна. Нужен вопрос-ответ. По плану.

– Да провались он!.. Уже все спрошено. И на все отвечено!..

– Это – тебе. А вот люди интересуются.

Бескова исчезла, круша дробными ударами двадцатилетней резвости ножек и без того отщелкнувшуюся масляную краску ветхих редакционных полов. Новая власть охотно использовала местные СМИ, но платить за это не хотела. Хоть тоже жди победу коммунистов на выборах.

Андрей глянул ей вслед и подумал в самых ласковых и нежных выражениях нечто такое, о чем в газетах не пишут.

А ему сейчас предстояло писать в газету. Значит, нужно думать о другом.

Лыков потянулся, «поскрипел» телом и стал изобретать вопрос-ответ из информации о том, что по наблюдениям экологов раков в реке стало меньше. Он уже написал заголовок: «Кто съел раков?», когда из отдаления донеслось:

– Андрей! Заверстай, пожалуйста, сам. Светлана Васильевна убежала.

– Марафонцы хреновы…

Он скрепя сердце написал вопрос от жительницы их поселка Екатерины, 32 лет: «А правда ли, что в нашей речке стало меньше раков и куда они делись?», а далее ответ: «Правда…» Потом дело пошло легче. Хотя все равно раком.

– Раки – это к драке, – проскрипел себе под нос Лыков, перебрасывая «вопрос-ответ» на главный компьютер.

Затем повернулся на стуле и пальцем постучал по клавише, стоявшей в кабинете с незапамятный лет, ундервудистой на вид – черной, с несгибаемо-литыми никелированными стержнями полозьев, стройно-высокой, точно на цыпочки привставшей, – печатной машинки «Optima». Литера замелькала, растворилась в воздухе, и по резиновому валику покатились приятная дробь. Сто лет машинке, а она как живая.

Пока лента терпела, Лыков печатал на машинке то стихи, то какую-нибудь литературную мелочь. Она помогала ему. Она была внимательна, нежна и поэтична. А потом лента изодралась в лохмотья, стала путаться, мазать, собираться комком… Кончились поэтические вечера.

Другой ленты взять было негде. Лыков подумывал изготовить ее самостоятельно, но дальше дум дело не шло.

«А что бы, если бы слегка?..» – само собой пронеслось в голове нечто не отчетливо сформулированное, когда он пошел к Бесковой, чтобы принудить саму ее заверстывать «вопрос-ответ»: нечего барствовать с юных лет.

На вопросительной форме этого «А что бы…» особого акцента не делалось. Так, были некоторые колебания, но они отступили, как только он вспомнил точки сосков, упруго скользившие изнутри по тонкой ткани розового трикотажа. Даже в животе похолодело.

Был такой момент, когда женщины нового мира СССР-России конца восьмидесятых – начала девяностых годов двадцатого века освободились от некоторых деталей туалета и совершенно запросто давали воображению мужчин (и примкнувших к ним отдельных женщин) благодатную почву для фантазий. Но это когда уже было! А эта, глянь ты, что хочет, то и ворочит…

Андрей, войдя, небрежно ткнул пальцем в экран компьютера и склонился, зайдя за стол Бесковой, к самому ее стулу:

– Открывай. Смотри.

– Заверстал?

– А как же. И заверстал, и отправил в типографию, и напечатал, и разнес газеты по домам…

– Ну, ладно, хоть написал. Тааак… Почитаааем.

Была – не была: рука Лыкова легла на плечо девушки, не столько интересовавшейся тем, куда делись раки, сколько прикидывавшей, как встанет «вопрос-ответ» на полосе. Он пригнулся рядом, тоже изучая экран.

Пальцы скользнули в круглый трикотажный вырез. Самую малость. А лицо оказалось где-то у самых волос, пахших сухо и травянисто.

«Вполне невинно,– решил он. – Не с поцелуями же приставать ни с того, ни с сего?»

Чем же они пахнут? Чем-то луговым. Нет степным. Нет…

Очевидно, лучше бы было вначале пройти поцелуи, а уж потом лезть с руками к юному секретарю, волосы которого пахли лугом, степью, лесом и горами. Всем на свете. И еще коноплей.

Да он и не хотел ничего такого… Он хотел слегка, по касательной. Нежненько.

А уж когда рука пошла вниз, под ладонью проступила косточка ключицы, внутренне охнул. «Ох, зря! Ох, дурак!..» Не вышло нежненько. Грубенько получалось.

– Ой! – ударили снизу голубые, покруглевшие глаза.

– Живу я тут,– сказал Андрей и зачем-то шевельнул пальцами.

Затем склонился еще ниже и легонько, почти невесомо поцеловал Бескову в щеку.