Днем позже изрядно потрепала ему нервы Чабахан. Столкнулся он с нею во дворе, когда та возвратилась домой.

— Где ты шляешься? — Он охотно бы отшлепал ее, но лишь размахивал перед ее бледным лицом кулаком. — Ты соображаешь, что вытворяешь? Ты знаешь, что с тобой сделают?

Чабахан, не отвечая, направилась в свою комнату; ее дерзкий, независимый вид разозлил Азамата еще больше.

— Стой, кому говорю! — Он бросился за ней, схватил за руку. — Где бычок? Куда угнала? К кому? Отвечай!

— Пусти. Мне больно.

— Отвечай! Куда угнала бычка? — кипел он, едва сдерживал себя, чтобы не наброситься на сестру с кулаками. — Все равно найду, у кого бы ты ни спрятала. Бычок не курица.

— Ищи.

— Много берешь на себя, соплячка! А мать меня во всем винит. Я, видишь ли, ее подбиваю. А дочь ни с кем уже не советуется. На всех ей наплевать. Рано нос задираешь, дура! Дрянь паршивая! Ух, всыпал бы я тебе, да что от тебя останется! Говори скорее, где бычок? Тебя спрашиваю! Говори! Или задушу.

— Нет его. Нет. Не кричи. Сплавила. Да! Далеко он. Там, где нужнее.

— Огрызается, гляди-ка. Все мои планы разрушила. Детям в школе хотел наладить питание. Голодные ходят. Думал, подкормим еще немного бычка. А эта дрянь, никого не спрашивая… самовольно… что позволяет…

— Долго ты раздумывал. — Чабахан всем своим видом подчеркивала, что нисколько ему не верит.

— Замолчи, дура! А если бы поймали? Ты знаешь, что бы с тобой сделали? Ни за что бы уже не удалось тебя спасти. Это мужское дело — можешь наконец понять!

Между ними неожиданно оказалась мать, заголосила?

— Не трогай ребенка!

Жизнь в родном доме сделалась невыносимой. Азамат подумывал о том, чтобы перебраться в школу и там оставаться на ночь. Тянул время до поры отнюдь не потому, что не устраивали условия: не был уверен, что Надя и Маргарита Филипповна одобрят его неожиданный шаг.

И вот арест женщин… Почему именно их? Он не сразу вспомнил о списке, который как-то передал уполномоченному. Чего же тянул столько времени Конрад Эбнер? Почему не арестовывал так долго? Может быть, проверял Азамата — всех ли он включил в список? Или не хотел с арестов начинать свое правление? О религии толковал, о добродетельной политике Германии… Ерунда! На все это фашистам наплевать! А Конрад Эбнер такой же фашист, как и остальные, хотя и улыбается, вежливо усаживает на стул, говорит мягким голосом, твердит о доброте и свободе. Тянул с арестом по другой, очевидно, причине. За каждым, кто значился в списке, была, возможно, установлена слежка, чтобы найти нити к какой-то подпольной организации…

Знал бы Конрад Эбнер, что и те, кто значился в списке, включены под диктовку дядьки: «Включай всех, кто может вызвать у немцев подозрение. А главное — неугодных нам…» «Как Иван Калита делал? — усмехнулся Азамат. — Может, помнишь по истории? Был такой московский князь. Оброк собирал для татаро-монголов. А на неугодных ему князей жаловался хану, и тот их…»

Как бы там ни было, ему, Азамату, нужно думать о своей судьбе. И сейчас, не мешкая! Говорят же мудрые люди: промедление смерти подобно. Этот миг наступил. Промедлит, не решится на смелый шаг — погибнет. И никто его уже не спасет, никто!

Открыла дверь Надя. Она стояла перед ним бледная, непривычно разлохмаченная, с глазами, опухшими от слез. Мало что осталось от ее яркой красоты.

— Собирайся! — решительно заявил Азамат. — Бери сына. И скорей!

Она не могла понять, что он хочет, не могла вымолвить ни слова.

— Ты что, не слышишь? Оставаться здесь вам опасно. С минуты на минуту сюда явятся немцы.

— Алексея я уложила спать, — потерянно откликнулась она.

— Буди скорее! Ну, чего ты медлишь? Через дядьку я узнал, что на рассвете немцы увозят детей. — И чтобы не встречаться с ней взглядом, снял со спинки стула Надин шерстяной жакет.

Она потянулась к нему, но вместо того, чтобы взять из рук жакет, сказала:

— Врач нам дал отсрочку.

— Какую отсрочку? — На лбу его выступил пот. — О чем ты говоришь! У этих фашистов нет ничего святого. Родную мать продадут и не пожалеют.

У Нади подкосились ноги, она поспешила сесть на ближайший стул и посмотрела на него с недоумением.

— Возьми себя в руки. — Он протянул ей жакет. — Медлить нельзя. Собирайся.

— Куда же нам идти?

— Бежать! Бежать в горы! Послушай, у нас нет времени. По дороге я тебе все объясню.

— А как же Маргарита Филипповна? И Таню увели… Неужели их не отпустят?

— Ты соображаешь, что говоришь? — Он нервничал, не знал, как ее еще убеждать. — Что ты ждешь от этих извергов? Утром чуть свет заберут у тебя единственного сына. И прощай! Никогда больше не увидишь малыша. Ты этого хочешь?

Надя бросилась в спальню, стала будить сына…

На удивление долго стоявшие погожие дни внезапно сменились непогодой, когда отправились в неблизкий и нелегкий путь. Пошел дождь, мелкий, частый, от него быстро намокала одежда людей, сумрачно погрузившихся в такие же беспросветные, как небо, думы. Хлюпала под ногами жижа, стекали ржавые ручьи с потрескавшихся каменных скал. Тоскливо поскрипывали колеса телег, груженные детьми, немощными стариками, тяжелоранеными, нехитрым скарбом.

А выше, когда поднялись на огромный утес, неожиданно пошел снег. Что ж, конец октября, высоко в горах уже зима. Хлопья снега долетали и в ущелье, по утрам зеленые пушистые ели серебрились изморозью.

Там, на перевале, не исключено, настигнут людей и бураны. Нужно, во всяком случае, быть готовыми ко всему.

— Как у тебя? — спросил Соколов Тариэла, обходя с проверкой колонну.

— Все нормально, — ответил Хачури.

Правда, кое-где колонне приходилось ненадолго останавливаться: ухудшалась дорога, подводы проходили с трудом, и бойцам нужно было им подсобить.

Казалось бы, разумней не трогать до поры Прохорова, проследить его связи, узнать намерения. Тем не менее Виктору Соколову пришлось долго убеждать в том комполка Ващенко. Ночь была на исходе, а беседа не кончалась.

— Прохоров, пойми, свяжет нас по рукам и ногам, — возражал командир полка, хотя и чувствовал правоту Виктора. — Неужто у нас других забот мало? Главное — вывести людей. Да и нашу слежку учуять он может. Что тогда?

— Хуже будет, если егеря узнают о том, что мы направляемся к перевалу Бечо, вместо Донгуз-орун. — Виктор решил обратить внимание Ващенко и на такой факт. — Я твердо убежден, что Прохоров сообщил им наш маршрут. В тот раз он провел нас вокруг пальца. И вы знаете, чего это нам стоило! На этот раз — дудки. Дважды спотыкаться на одном месте и не образумиться — слишком. Как только немцы узнают, что мы переменили маршрут, тотчас же бросят нам наперерез по ущелью Накры егерей. Тропа с перевала Донгуз-орун в Сванетию там хорошая. И пройти будет очень просто, поверьте. Больше того. Меня все время поражало, почему немцы не занимают перевал Басса? Странно, понимаете? Или недооценивают значение очень выгодного перевала? На немцев вроде бы непохоже. Карты у них, сами знаете, отличные, все в них указано. Тогда в чем дело? Почему не занимают перевал Басса? Заняв его, немцы смогли бы контролировать проходы. И тогда нам ни за что уже не выйти из ущелья. Чего же они выжидают теперь? Бог с ними — тогда не хотели. А теперь?

— А ты не допускаешь, что это, может быть, Карл Карстен их отговаривал? — высказал предположение Ващенко.

— Я думал об этом, — рассеянно ответил Соколов, находясь во власти своих мыслей. — И сам генерал Блиц альпинист. Знает горы. Правда, не наши.

— Авторитет Карстена как специалиста огромен, — настаивал Николай Иванович. — Станут ли ему не доверять?

— Возможно. Однако до поры. Опять-таки тогда, раньше, — горячился комбат. — А теперь? И вот к какому выводу я пришел. Уверенность их объясняется довольно просто. У них здесь свой человек. Информация от него поступает аккуратно. Они всегда знают, куда мы пойдем.