– Вильгельмина, я выхаживал свою дочь так, как должен был это делать. У меня забот хватало, и я не мог обо всём подумать.

– И как это вам пришло в голову поселиться на улице Жакоб! Новые кварталы, друг мой, гораздо здоровее, воздуху больше, дома лучшей постройки, и ничуть не дороже, я вас не понимаю… Да вот как раз в доме 145-бис, в десяти шагах отсюда, есть прелестная квартирка, мы всегда могли бы навещать друг друга, это развлекло бы Клодину, да и вас тоже…

Папа так и подпрыгнул.

– Жить здесь? Мой дражайший друг, вы самая восхитительная женщина на земле, но даже под угрозой расстрела я не стал бы жить бок о бок с вами!

Вот это да! Ничего себе выдал! На этот раз я смеюсь от всего сердца, и тётушка Кёр, видимо, поражена, что меня мало трогает этот их спор.

– Милая деточка, разве вы не хотели бы жить в такой вот красивой светлой квартире, как эта, а не на Левом берегу, в этом тёмном, подозрительном месте?

– Дорогая тётушка, мне, пожалуй, больше нравится улица Жакоб и тамошняя квартира, потому что светлые комнаты навевают на меня грусть.

Тётушка вскидывает свои дугообразные, на испанский манер, брови над лёгкой сеткой морщинок в уголках глаз и, по всей вероятности, относит эти безумные слова на счёт моего состояния здоровья. И она начинает беседовать с папой о своей семье.

– Со мной живёт мой внук Марсель, вы знаете, это сын бедной моей Иды (??). Он изучает философию и примерно одних лет с Клодиной. О нём я вам ничего не стану говорить, – добавляет она, вся сияя, – для бабушки это просто сокровище. Вы скоро его увидите: он возвращается к пяти часам, и я хочу вас с ним познакомить.

Папа с таким проникновенным видом произносит «да, да», что я сразу понимаю, что он не имеет ни малейшего представления ни кто такая Ида, ни кто такой Марсель, и что ему уже осточертела эта вновь обретённая семья! Истинное для меня наслаждение! Но веселюсь я молча, про себя, и не пытаюсь блеснуть в разговоре. Папа умирает от желания сбежать домой, удерживает его лишь рассказ о своём великом труде по моллюсковедению. Наконец хлопает дверь, слышны лёгкие шаги, и Марсель, о чьём прибытии нам возвещали, входит… Боже, до чего он красив!

Я протягиваю ему руку, не говоря ни слова, настолько я поглощена созерцанием этого чуда. Никогда не видела никого очаровательнее. Но ведь это девочка! Девчонка в брюках! Белокурые довольно длинные волосы зачёсаны на пробор, на правую сторону, цвет лица совсем как у Люс, голубые, точно у юной англичанки, глаза и такой же безусый, как я. Он весь розовый, говорит тихо, чуть склонив голову набок, опустив взгляд… Так бы его и съела! Однако папа, кажется, совершенно нечувствителен к столь очаровательному созданию, в котором так мало мужского, в то время как тётушка Кёр просто пожирает внука глазами.

– Ты что-то поздно возвращаешься, дорогой мой, с тобой ничего не случилось?

– Нет, бабушка, – сладким голоском отвечает это маленькое чудо, подняв на неё свои ясные глаза.

Папа, чьи мысли по-прежнему витают где-то за тысячу лье отсюда, небрежно спрашивает Марселя о его занятиях. А я не отрываясь смотрю на этого хорошенького сладенького кузена! Но он почти не смотрит на меня, и, не будь моё восхищение таким бескорыстным, я, пожалуй, почувствовала бы себя немного задетой. Тётушка Кёр, с радостью убедившись в сильном впечатлении, которое произвёл на меня её херувимчик, пытается как-то свести нас.

– Знаешь, Марсель, Клодина одного с тобой возраста; вы можете с ней подружиться. Ведь скоро пасхальные каникулы.

Я с живостью рванулась вперёд в знак согласия, но мальчуган, удивлённый моим порывом, вскидывает на меня вежливый взгляд и отвечает без особого восторга:

– Я буду очень рад, бабушка, если маде… Клодине это угодно.

Тётушка Кёр уже не замолкает, она так и разливается о разумности своего драгоценного внука, о его мягкости.

– Мне ни разу не приходилось повышать на него голос.

Она заставляет нас стать спиной друг к другу. Марсель оказывается выше меня вот на столько! («Вот на столько» – это три сантиметра, было бы из-за чего шум поднимать!) Её сокровище соизволил засмеяться, он немножко оживляется. Поправляет перед зеркалом галстук. Одет он точь-в-точь как картинка с модной обложки. А что у него за походка, изящная, какая-то скользящая походка! А эта манера оборачиваться, склоняя талию и выгибая бедро! Нет, слишком уж он красив! Из этого созерцания меня вывел вопрос тётушки Кёр:

– Клод, надеюсь, вы оба обедаете у меня?

– Нет, чёрт побери! – взрывается папа, помирающий от скуки. – У меня дома назначена встреча с… одним господином, который снабжает меня документами, до-ку-мен-та-ми для моего Трактата. Поспешим, малышка, поспешим!

– Я весьма сожалею, но завтра я дома не обедаю… В этом сезоне я всё время занята, я приняла приглашение и тех, и этих. Согласны ли вы на четверг? Само собой, в узком кругу. Клод, вы меня слышите?

– Да я просто ловлю каждое ваше слово, моя дорогая, но я чертовски опаздываю. До четверга, Вильгельмина. Прощай, мой юный Поль… нет, Жак…

Я тоже неторопливо прощаюсь. Марсель весьма галантно провожает нас до двери и целует мою перчатку.

Мы в полном молчании возвращаемся по освещённым фонарями улицам. Я ещё не привыкла в столь поздний час находиться вне дома, и от огней, чёрных фигур прохожих, от всего этого у меня перехватывает горло какая-то нервная судорога; меня охватывает нетерпение: скорей бы вернуться домой. Папа, вздохнув с облегчением оттого, что визит закончен, весело напевает какие-то песенки времен Империи (разумеется, Первой): «И девять месяцев спустя нежный наш залог любви…»

Мягкий свет, падающий от лампы, и накрытый стол согревают меня и развязывают язык.

– Мели, я видела свою тётушку. Мели, я видела своего кузена. Ни рыба ни мясо, волосы падают свободно, зачёсаны на косой пробор, зовут его Марсель.

– Погодь, моя козочка, погодь! Ты меня просто оглушила. Похлебай-ка супчику. Ну что ж, время пришло, значит, у тебя теперь есть кавалер!

– Вот толстая дурёха! Чёртова кукла, замолчишь ты или нет! Никакой это не кавалер! И я его совсем не знаю. Ты мне надоела, вот что, пойду в свою комнату.

Я и правда ухожу; надо же такое придумать! Что нежный голубок вроде Марселя может быть моим возлюбленным! Если он мне очень нравится и я не делаю из этого тайны, то именно потому, что в нём, на мой взгляд, так же мало мужского, как, допустим, в Люс…

Оттого, что я повидала людей, живущих своей привычной жизнью, оттого, что я разговаривала с кем-то ещё, кроме Мели и Фаншетты, меня чуточку лихорадило, но это было даже приятно, и я долго не могла уснуть. В моей голове кружились полночные мысли. Боюсь, что не сумею вести разговоры с любезнейшей тётушкой Кёр, которая точно сошла с полотна Уинтерхальтера;[2] она, пожалуй, примет меня за дурочку. Проклятые шестнадцать лет, прожитые в Монтиньи, десять из которых отданы школе, отнюдь не способствуют развитию природных дарований, находчивости в разговоре! Из подобной переделки выходят со словарём, вполне достаточным, чтобы побранить Анаис и обнять Люс. Эта прехорошенькая девчонка, Марсель, верно, не умеет даже крикнуть «чёрт побери». Он станет надо мной насмехаться в четверг, если я вдруг вздумаю зубами обдирать кожу с бананов. А как быть с платьем для званого обеда? У меня его нет, придётся надеть платье для школьного вечера из белого муслина с шёлковой косынкой. Он найдёт этот наряд убогим.

Таким вот образом, заснув этой ночью с разинутым от восхищения ртом перед этим юнцом, на панталонах которого нет ни единой складочки, просыпаюсь я утром с огромным желанием надавать ему пощёчин… Но если бы его увидела Анаис, она могла бы его изнасиловать! Вот забавная картинка: долговязая Анаис со своим жёлтым лицом, резкими жестами, насилующая малыша Марселя. Представив себе это, я невольно хохочу, входя в папину нору.