Брошюра содержит весьма забавные наблюдения, Джузеппе даст мне её почитать, я просил его об этом, для кого? Для тебя, конечно, вознаградившего меня за это таким напрасным незаслуженным подозрением. Признаёшь ли ты несправедливость своих упрёков? Тогда поцелуй меня. Не признаёшь? В таком случае я сам тебя поцелую.

Сколько состряпано уже книжонок, которые более или менее неуклюже рассматривают этот самый притягательный и самый сложный из вопросов!.. Дабы моя вера и сексуальная религия могли обрести новые силы, я перечитал обжигающие строки сонетов Шекспира, обращённых к графу Пемброку, а также проникнутые не меньшим идолопоклонством сонеты Микеланджело к Кавальери; я укрепился в своих взглядах, восстанавливая в памяти некоторые пассажи из Монтеня, Теннисона, Вагнера, Уолта Уитмена, Карпантера…

(Забавно. Могу поклясться, что где-то мне уже встречался такой вот несколько специфически подобранный список авторов!)

…Моё стройное дорогое дитя, моя танагрская статуэтка, гибкая и тёплая, целую твои трепещущие глаза. Но ты знаешь, всё это нездоровое прошлое, которое я без колебаний принёс тебе в жертву, всё это прошлое с его унизительным любопытством, ныне ненавистным, кажется мне сейчас далёким и мучительным кошмаром. Одна только твоя нежность пребывает со мной и воодушевляет, воспламеняет меня…

Ох! У меня остаётся всего четверть часа чтобы проштудировать «Концептуализм Абеляра». Концепции этого увечного, его восприятия должны были быть особого сорта.

Твой душой и телом,

Твой Шарли.

Вот и всё. Что мне сказать? Я несколько смущена этими историями мальчишек. Меня ничуть не удивляет, что отца Марселя это тоже покоробило… О, конечно, я знаю, очень хорошо знаю, что мой «племянник» – «лакомый кусочек» и более того. Но тот, другой? Марсель целует его, целует этого любителя красивых слов, этого плагиатора, целует, несмотря на чёрные усики? Марселя, верно, целовать приятно. Я искоса взглядываю на него, прежде чем вернуть ему письмо; он и не думает обо мне, не собирается спрашивать моего мнения; опершись подбородком на кисти рук, он о чём-то размышляет. Меня внезапно смущает его столь очевидное в эту минуту сходство с моим кузеном Дядюшкой, я протягиваю ему листки.

– Марсель, ваш друг пишет гораздо красивее, чем Люс в своих письмах.

– Да… Но разве не вызывает у вас негодования та глупая жестокость, с которой изгнали этого очаровательного Шарли?

– Негодование – возможно, не совсем то слово, но я удивлена. Потому что, хотя в этом мире может существовать только один-единственный Марсель, однако, как я думаю, коллежи скрывают в себе и других Шарли.

– Других Шарли! Но, Клодина, не станете же вы сравнивать его с теми грязными лицеистами, которые…

– Которые что?

– Я, пожалуй, нарисую вам всю картину, хорошо?.. Вот что, налейте-ка мне чего-нибудь выпить и дайте штучку рахат-лукума; меня просто бросает в жар, когда я обо всём этом думаю.

Он вытирает лицо платочком из тонкого голубого батиста. Я поспешно протягиваю ему стакан холодного грога, он кладёт бумажник около себя на плетёный столик и, всё ещё возбуждённый, откидывается на спинку стула и пьёт маленькими глотками. Он сосёт розоватый лукум, грызёт солёное печенье и погружается в воспоминания о своём Шарли. А я, сгорая от любопытства так, что готова кричать, спрашиваю себя, какие ещё письма могут храниться в этом бумажнике из зелёной кожи. Я порой испытываю (слава Богу, не слишком часто) какое-то постыдное и неукротимое искушение, такое же жадное, как страстное желание что-то украсть. Я, конечно, вполне отдаю себе отчёт в том, что Марсель застигнет меня, когда я стану рыться в его письмах, он вправе будет меня презирать и несомненно выскажет это презрение, но от этой мысли краска стыда не заливает мне щёки, как полагалось бы написать в школьном сочинении. Ничего не поделаешь! Я небрежно ставлю тарелку с печеньем на заветный бумажник. Выйдет так выйдет.

– Клодина, – говорит Марсель, словно пробуждаясь от сна, – бабушка считает вас дикаркой.

– Это верно. Но я не умею с ней разговаривать. Что вы хотите, ведь я её совсем не знаю…

– Это, впрочем, неважно… Боже мой, до чего безобразной стала Фаншетта!

– Молчите! Моя Фаншетта всегда восхитительна! Ей очень нравится ваш отец.

– Меня это не удивляет… он такой симпатичный! Произнеся эти любезные слова. Марсель встаёт, засовывает свой батистовый платочек в левый карман… ой!., нет, не вспоминает об этом. Хоть бы он поскорее ушёл! На секунду я припоминаю, как вытащила в Школе из печки полусгоревшие нежные записочки Анаис, побуждаемая вот таким же приступом любопытства… я не чувствую угрызений совести. Впрочем, он насмехался над своим отцом, он скверный мальчишка!

– Вы уходите? Уже?

– Да, мне пора. И уверяю вас, я всегда испытываю сожаление. Ведь вы наперсница, о которой только можно мечтать, и в вас так мало чисто женского!

Да уж, любезней быть нельзя! Я провожаю его до самой лестницы, чтобы удостовериться, что дверь закрыта как следует и, если он вернётся, ему придётся позвонить.

Скорей за бумажник! От него хорошо пахнет; полагаю, это духи Шарли.

В маленьком кармашке – портрет Шарли. Поясной портрет на фотографии-открытке, он с голыми плечами, с повязкой на лбу на манер древних греков; стоит дата «28 декабря». Заглядываю в календарь: «28 декабря, Невинные Мученики». Вот уж действительно, случайности альманаха порой бывают весьма кстати!

Горстка писем, посланных по пневматической почте, почерк удлинённый и претенциозный, небрежное правописание: назначаемые или отменяемые свидания. Две записки подписаны… Жюль! Вот уж Анаис разинула бы рот от удивления. Среди этой корреспонденции – фотография женщины! Кто это? Очень красивое создание, восхитительно тоненькая, покатые бёдра, скромное декольте в кружевах с блёстками; приложив пальцы к губам, она посылает воздушный поцелуй; внизу фотографии та же подпись… Жюль! Как! Это мужчина? Ну-ка поглядим! Я напряжённо всматриваюсь, потом бегу отыскиваю папину старинную великолепную лупу, тщательно изучаю фотографию: запястья у этого «Жюля» выглядят, пожалуй, слишком крепкими, но всё же не такими шокирующими, как у Мари Белом, не будем называть никого другого; бёдра не похожи на мужские, как и округлые плечи, однако мускулы на шее, под ухом, заставляют меня всё больше колебаться. Да, шея как у эфеба, юноши; теперь мне кажется это заметным… раз уж я знаю. Всё равно… Продолжим поиски.

На кухаркиной бумаге, в кухаркином стиле, да и правописание кухаркино, какие-то туманные сведения:

А по мне, так не советую вам идтить на улицу Траверсьер, но вы ничем не рискуете, коли проводите меня к Леону; это удобная зала рядом с пивнушкой, о которой я вам говорил, и там вы увидите разных особ, с ними стоит познакомиться, жокеи из Медрано и так далее. А что касаемо Эрнестины и Долгоносицы, будьте осторожней! не думаю, что Викторина всё уже решила. На улице Лафита Бабка должна вам сказать, что гостиница эта место надёжное.

Хорошенькая публика! Вот этот-то сброд Шарли и «принёс в жертву» Марселю! И он ещё осмеливается этим похваляться! Но больше всего меня поражает, что мой «племянник» не испытывает отвращения, соглашаясь принимать эти объедки былых привязанностей, где находилось место для всяких Долгоносиц, жокеев и так далее… Зато я прекрасно понимаю, что Шарли в конце концов осточертели слишком услужливые сутенёры Жюли – взять хоть эту невероятную фотографию! – и ему показалось восхитительным испытать свежее ощущение при встрече с мальчуганом, наделённым невероятной чувствительностью и щепетильностью, победа над которой должна была доставить такое наслаждение…

Нет, решительно этот Шарли внушает мне отвращение. Мой кузен Дядя был совершенно прав, когда заставил вышвырнуть его из лицея Буало… У такого смуглого черноволосого парня, должно быть, и на груди растут волосы…