Однако в холле, слабо освещенном ночником в виде настольного ядерного грибочка, сидел один Тверской-Хацумото. Кожистые листья фикуса затеняли его физиономию, так что я не сразу увидела, что глаза у Гаврика закрыты. Он то ли спал, то ли медитировал. Вообразив, что источником шепота и бормотания был Тверской-Хацумото, я обрадовалась. Мне очень хотелось, чтобы переводчик поскорее очнулся и приступил к исполнению своих прямых обязанностей. Конечно, в экстремальной ситуации и в ходе последующей интернациональной пьянки мы с моими подопечными кое-как объяснялись, но я предвидела, что на трезвую голову с взаимопониманием возникнут проблемы. Я ни бе ни ме по-японски, а проклятые самураи не знают не только русского, но даже английского! На языке Пушкина и Лермонтова с подачи общительного Ларика они успели выучить только выразительный глагол «тяпнем». Было мало надежды на то, что это сильно облегчит международные контакты за рамками питейной церемонии.
– Гаврила, ты тут как? – я потрясла переводчика за плечо.
Гавриле было никак, и он дал мне это понять с минимумом энергозатрат, просто проигнорировав вопрос, который я с разными вариациями повторила трижды. Признаться, меня это здорово разозлило, так что я не удержалась и сильно потрясла переводчика за шиворот. На это он то ли по-японски, то ли на русском матерном сквозь сжатые зубы проскрежетал что-то вроде: «Ничегоси нахренаси!» Примороженный голос Гаврилы напоминал скрип обледеневшего дерева и ничуть не походил на тот торопливый жаркий шепот, который я слышала, спускаясь по ступенькам.
– Кто же тут был? – отцепившись от Гаврилы, я огляделась, но не увидела никаких следов чужого присутствия.
– Кто сказал «мяу»? – с готовностью включилась в игру неисправимо жизнерадостная Тяпа.
Так и не найдя ответа на этот вопрос, я отодвинула засов на двери и вышла во внутренний дворик. Дверь под напором ветра захлопнулась слишком сильно, и с шиферного козырька над крыльцом мне на плечи обрушился ком снега.
– Завтра я первым пойду! – пробормотала за меня Тяпа, кстати вспомнив рекламу про полярников – фанатичных любителей растворимого кофе.
Дворик был не особенно велик, но сортир пришлось поискать, потому что все постройки изрядно засыпало снегом. Блуждая по колено в сугробах в поисках нужного мне сооружения, я продавила ногой клеенку на огородном парнике, опрокинула козлы с громоздящимися на них обрезками фанеры, ушибла колено о водоразборную колонку, сунулась в собачью будку (к счастью, она пустовала) и уронила на себя вязанку тяпок и лопат, коварно притаившихся за дверью сарая.
– Блин! Форт «Баярд» какой-то! – возмутилась Тяпа, которую почему-то заклинило на аналогиях с популярными телевизионными продуктами.
Прихрамывая и потирая лоб, на котором неожиданная встреча с древком совковой лопаты оставила ощутимый след, я отыскала будку сортира в углу двора под раскидистым деревом и воспользовалась так называемыми удобствами. После этого я испытала большое облегчение. Оно было вызвано главным образом тем, что я счастливо избежала угрозы рухнуть в пучину выгребной ямы под гнетом поваленного дерева: нависающая над будкой заснеженная яблоня так страшно скрипела и раскачивала ветвями, что можно было ждать ее обрушения с минуты на минуту. Это делало банальное посещение туалета очередным развлечением в стиле «русский экстрим».
Метель быстро зализывала следы на снегу, тем не менее у меня не возникло затруднений с поиском обратной дороги. Указывая мне путь, на крыльце маячил красный гномовский плащ. Облаченный в него раскосый индивидуум торопливо шагнул мне навстречу и с хрустом смял ногой многострадальный парник.
– Вам во-он туда, – подумав, что отважный японский турист совершает познавательную экскурсию в русскую народную уборную, я любезно указала ему направление. – Идите по моим следам.
Для пущей понятности я даже показала, как именно должен идти по тернистому пути к сортиру странствующий самурай, чтобы не подвергать опасности себя и разнообразное хозяйское добро. Умилительно маломерный японец с готовностью пристроился ко мне в кильватер и затопал след в след, проваливаясь почти по колено там, где я утопала всего лишь по щиколотку. Я провела его до самой двери сортира, а там отступила в сторону (тут под моей ногой прощально крякнуло что-то стеклянное), сделала приглашающий жест в сторону уборной и сказала прямо-таки по-японски:
– Ходи туда!
Японец невнимательно взглянул на дверь с красноармейской символикой, вновь сфокусировал молящий взор на моем лице, склеил ладошки и на ридной японской мове произнес пламенную речь минуты на две. Этот образчик самурайского красноречия вызвал у меня чувство тревоги. Ясно было, что японцу от меня чего-то очень надо, но понять, чего именно, не представлялось возможным.
– А голос узнаешь? Тот же жаркий шепот! – заметила наблюдательная Нюня.
Вытекающее из сказанного разумное предположение, что японец хочет от меня того же самого, чего он пять минут назад хотел от Тверского-Хацумото, ситуацию нисколько не прояснило.
– Во всяком случае, маловероятно, что он просит у вас с Гаврилой любви и ласки! – успокоила меня Тяпа. – Хотя… Кто знает, не постиг ли упадок нравов и просвещенную Японию? В Таиланде, например, благодатнейшие условия для разгула сексуальных аномалий, а оттуда до Страны восходящего солнца рукой подать!
Не зная, как реагировать на монолог жаждущего неизвестно чего японца, я смотрела на него в тревожном раздумье. Помолчав с минуту, оратор возобновил свою речь. Я удрученно слушала, а Тяпа с Нюней от нечего делать затеяли ревизовать мои зачаточные знания японского и наскребли по сусекам с десяток слов.
– Камикадзе, харакири, «Мицубиси», «Тойота», «Ниссан», Хиросима, Нагасаки, якудза, суши и саке, – бойко перечислила Тяпа.
– Эдогава Рампо и Харуки Мураками, – застенчиво добавила начитанная Нюня.
Я не придумала, как в данном конкретном случае употребить этот скудный словарный запас.
– А еще анекдоты в тему есть, – не унималась Тяпа. – Говорят, что «Скорая помощь» по-японски – «кому-то херовато», а «иди отсюда» – «тусуйся тама»!
Мы вернулись в дом, не потревожив покой безмятежно медитирующего Гаврилы. С прискорбием взглянув на отсутствующего переводчика, японец вновь захныкал. Мне все больше хотелось сказать ему что-нибудь вроде «тусуйся тама!» и укрыться от неразрешимых проблем межнационального общения в своем номере, в обществе соплеменного мне Ларика Мухачева.
– Нельзя же так! – укорила меня Нюня. – Недопустимо бросать человека в беде!
В том, что у японского человека случилась настоящая беда, если вообще не трагедия, я уже не сомневалась.
– Да и Сэм велел расстараться, чтобы все японцы были довольны и счастливы! – напомнила Тяпа.
Я затравленно огляделась, заметила под локтем Тверского-Хацумото початую бутылку и кстати вспомнила волшебное слово:
– Тяпнем?
– Тяп-ням, тяп-ням! – согласно замяукал японец.
Спиртное если не стерло, то слегла размыло языковой барьер. После первой же рюмки сквозь него успешно просочилось слово, которое я умудрилась понять. Надо признать, слово было очень неожиданное: «кабан»!
– Кабан? Кабан? – не скрывая удивления, повторила я и жестами обрисовала в воздухе классические габариты хорошо упитанного малороссийского хряка.
– Кабан, кабан! – возликовал японец и повторил мою пантомиму, изобразив свинью поменьше.
Подумав, я списала это несоответствие на разницу в наших с ним собственных габаритах. Я-то ведь гораздо крупнее этого потомка самураев, так? Вполне нормально, если и японские кабаны мельче российских. Я другого не понимала: почему мой зарубежный собутыльник вообще затеял разговор, предметом которого стал незнакомый мне самец свиньи? Согласна, я не сказочная красавица, никогда прежде галантные кавалеры из числа граждан всея Руси не услаждали мой слух полночными серенадами, и рассчитывать на то, что случайный японец изменит эту огорчительную традицию, было глупо. Однако, что ни говори, нужно быть очень своеобразной личностью, чтобы в первом часу ночи в чужой стране сквозь снежную бурю бежать на поиски девушки, с которой можно душевно поговорить о кабанах! И ладно бы хрюшками живо интересовался какой-нибудь датчанин, у них там свиноводство – занятие почетное, сам принц не чурается тетешкаться с поросятами, но японцу-то какое дело до русских свинтусов?!
