– Спросите Александра, - сухо сказал Маневич. - Вижу, ваше решение твердо.

– Да, сказал Годдард. - Я решил.

Будто мое решение что-то значит, подумал он. Придется драться, чтобы выгородить Шаповала и чтобы не докучали вопросами Крюгеру, иначе может повториться припадок. Анализировать видеограммы с планеров и доказывать, что предел выживаемости у людей оказался выше, чем у техники. Вот только Мухин… Как ни парадоксально, он стал жертвой собственного совершенства. Эти двое ни на минуту не теряли контроля над собой, а Мухин расслабился. Излишнее ощущение силы вредно, оно рождает самоуспокоенность.

– Идемте в рубку, - сказал Годдард Шаповалу. - Нужно подписать протокол эксперимента и связаться с Землей.

Они вышли в коридор.

– А ведь его мать не соглашалась, - тихо сказал Шаповал, и Годдард обернулся с неприятным ощущением: ему показалось, что Александр сейчас заплачет.

Черт бы тебя побрал, с ожесточением подумал Годдард. Ах, управляемые гены. Ах, Шаповал. Все знаю, все могу. Погиб человек - и ты уже готов. Казнишь себя и других, клянешься, что никогда не станешь заниматься экспериментом. Исследователь божьей милостью…

– Она говорила: сын не кролик, - Шаповал не думал идти в рубку, и Годдард остановился. Пусть выговорится.

– И знаете, я убедил ее… Вы помните Игоря? Внешность… не очень. Никакого успеха у женщин. Мать мечтает: сын женится, пойдут внуки… Я ей сказал, что УГС изменит внешность, и станет Игорь Аполлоном. Так и сказал. Куда Аполлону с его стабильными генами! В общем, так оно и есть, но… Это был нечестный ход, Годдард. Я затащил его и дал нестандартную УГС, и послал одного, и…

– Идите, - буркнул Годдард.

Он шагал следом за Шаповалом и пытался вспомнить. Что-то ускользнуло, то же, что и раньше, когда испытатели только вышли на трассу. Он читал когда-то. Люди идут, они не знают, что ждет впереди, но идти нужно, и они идут. А потом?

Они ввалились в рубку, и Шаповал стоя начал читать бортжурнал.

Если бы Мухин дошел, подумал Годдард, Шаповал бегал бы сейчас по коридорам, кричал "ура", давил всех своей эрудицией, и это было бы очень плохо. Ему полностью доверили бы спасательную к Урану, и кто знает, скольких людей он погубил бы тогда. Пусть сидит на Земле и изучает ругеров - плоских тварей, вытащивших Маневича из трещины.

Шаповал уронил бортжурнал.

– Почему вы такой добрый, Годдард? - сказал он угрюмо.

– Журнал содержит объективную информацию, - объяснил Годдард. - То, что я думаю о вашей выдержке, к делу не относится.

Он решил высказаться до конца.

– Надеюсь, что спасательная пройдет без вашего участия.

– Спасательная? - Шаповал отлично понял, но изображал недоумение.

А ведь чего доброго, мы поменяемся ролями, подумал Годдард. Александр начнет требовать запрещения работ. С него станется.

– Разрешите, - сказал Годдард. Поднял журнал и вписал на страницу "Выводы":

"Первое. Считать доказанной возможность существования человеческого организма в состоянии направленного биотокового мутагенеза при условиях экваториального пояса планеты Венера. Ввиду чрезвычайности обстоятельств считаю возможным разрешить участие вариаторов в поисках планетолета "Стремительный".

Второе. В дальнейших экспериментах считаю необходимым усилить группу сейсмического прогнозирования. Цель - предупреждение о возможных подвижках.

Третье. Усилить группу испытателей специалистами по планетографии. Цель…"

Годдард обернулся - Шаповала в рубке не было. Он подписался, вызвал по селектору обоих пилотов, запросил у "Тиниуса" скорректированные курсовые, связался с медотсеком: "Как у вас?" Ответил Маневич:

– Думаем… У Эрно разыгралась фантазия. Говорит, что мы и сами доберемся до Урана. Только скорость мала - на "Стремительном" заждутся. Но открытый космос - разве это проблема?

– Без самодеятельности, - устало сказал Годдард. - На Уране обойдутся без вас. Ваша работа - на Венере.

Он услышал шумный вздох и отключил селектор. Он вспомнил. "Ночной полет" - так называлась эта повесть. И люди там не шли, а летели на старинных скрипящих и чавкающих бензином аэропланах, летели в ночь, в грозу, и зарницы плясали на крыльях машин. А дома их ждали жены. И на земле кто-то решал: запретить или нет?

Годдарду показалось, что он только сейчас пришел в себя, будто все эти дни прошли в тщетных попытках вспомнить, и больше не было ничего: ни бесцветного месива туч, ни яростной болтанки в тропосфере, ни коротких минут прямой связи, ни грохота вулканов на месте гибели Мухина. Ничего не было, кроме старой повести, и он, Годдард, участвовал в ней, что-то запрещал, на что-то указывал, будто это имело значение. Маневич уйдет в космос, пешком пойдет к Венере, а то и к Солнцу. И Крюгер не побоится ативазии, да и что это такое - ативазия? Нужно усилить психическую подготовку. Нужно заново продумать УГС-2, сделать ее менее автономной. Нужно… Годдард усмехнулся. Он еще не был убежден, что это действительно нужно. Но не отступишь. Шаповал рассудил правильно - Годдард доведет дело до конца.

Маневич строил планы. Они разбегались, как круги на воде, убегали далеко в будущее и там теряли четкость, расплывались. В центре была Венера. Ее небо, ярко светящееся жаркими лучами. Ее дрожащая от вечных внутренних напряжений поверхность. Великан, который не знает, к чему приложить свою нерастраченную энергию. Может обратить в прах любую постройку и может дать силу звездолетам. Нужно приказать ему, и он, Маневич, сделает это. Он и Крюгер, и другие, кто пойдет с ними.

Маневич лежал спеленутый на диагностической кровати, думал, вспоминал, сравнивал, мечтал. Нужно развить в себе чувство сейсмической опасности. Что-нибудь вроде инфразвуковой локации. Это первое, чем он займется, когда вернутся с Урана ребята.

Нет, подумал Маневич. Сначала - Мухин. Пойти к его матери. Маневич не знал, что скажет. Вероятно - ничего. Будет сидеть и молчать, и напротив него еще не старая женщина будет смотреть в стол, теребить края скатерти (в доме Мухиных все очень старомодно), и ничего ей не объяснишь, потому что никакое объяснение не облегчит ее горя…

Маневич услышал шаги и открыл глаза. Вошел Годдард, смотрел исподлобья, молчал. Красные веки, лицо серое, сутулая спина. Досталось старику, подумал Маневич.

– Скажите, Сергей, - Годдард заговорил тихо, и Маневичу сначала показалось, что он слышит не слова, а мысли. - Скажите, что сделали бы вы… Стресс, смертельная опасность. С вами нечто похожее было… И вдруг УГС жестко фиксирует информацию. Вы не сможете больше стать человеком. Остаетесь этакой скользкой тварью, и ваш мир - сотня атмосфер, тысяча градусов, углекислота и энергетический паек. И нет больше Земли… Так, между прочим, могло произойти с Мухиным… Понимаете?

Самый важный для него вопрос, подумал Маневич. Может быть, он и полет к Урану разрешил не только из-за "Стремительного", но чтобы понять: люди мы или нет?

– Люди, - сказал Маневич. - Люди до конца. Мозг, мысли, чувства те же. Где-то тоньше, где-то грубее. Не сразу разбираешься в обстановке. Не находишь определения новым ощущениям. Срываешься. Два дня назад я едва не убил - без причины, просто испугался. Трудно прожить жизнь в оболочке зверя… Не знаю. Главное - не оболочка. Если нас будут тысячи, если мы построим на Венере города, дойдем до самых ее недр, приручим все живое… Понимаете, Годдард, будет смысл в нашей жизни здесь… Будем жить.

– Смысл, - повторил Годдард.

Маневичу почудился в этом слове оттенок иронии, но ее не было. Годдард решал для себя важную задачу, не находил решения и мучился.

– Хочу верить, - сказал он, - что это так, но… Необычные ощущения заставят мозг и реагировать необычно. Психика не может остаться неизменной, когда меняется все… Десятки тысяч лет человек был человеком…

– И остался. Право, Годдард, мы люди. Если где-то на планетах Капеллы вы встретите жуткое бесформенное страшилище и будете говорить с ним о структуре жизни, о красоте заката, о строении протона, о звездоплавании и последней пьесе Денисова… Пусть ваши мнения не совпадают, точки зрения полярны, он не знает Денисова и приводит в пример какого-то местного гения, но вы говорите с ним о природе, которая везде едина. Как вы назовете такое существо?