– Выйти из боя, – эхом откликнулся князь Игорь. – Возможно… Но представь, брат, что за спиной у тебя прекрасная Ольга Глебовна. Выйдешь?
– Ответ, я полагаю, понятен… Что ж, брат, я сказал, что был должен. Об одном прошу, поговори с Миронегом. Со мной в сравнении он просто златоуст, как знать, может, он сумеет разубедить тебя?
– Поговорю, – пообещал Игорь. – Он честен, и его слово взвешено. Только знаешь, Буй-Тур, когда-то Миронег заявил, что не видит смысла заниматься невозможным. Воскрешением мертвых, к примеру, или попытками переменить мое мнение…
– Мне показалось, что Миронег верит в оживление усопших. – Змеиная улыбка казалась инородной на лице князя Всеволода. – Он на редкость суеверен… И, как ни странно, при этом не смешон.
Князья помолчали, словно выдохлись за короткое время разговора. Нарушив тишину, Всеволод с нарочитым шумом налил вино сначала Игорю, затем себе. Подняв кубок в приветственном жесте, он поднес его к губам.
И тотчас отвел руку, словно увидел в кубке нечто отвратительное.
– Как странно, – прошептал князь Трубечский. – Взгляни, Святославич, как удивительно меняется цвет вина в отблесках пламени светильников. Оно синее!
Князь Игорь промолчал, но внутри у него похолодало, как зимней ночью. Некстати помянутый Миронег обмолвился однажды, что синее вино было на русском севере одной из главных и верных примет скорой смерти. Миронег сказал и забыл об этом. А князь Игорь отчего-то запомнил.
* * *
Синее вино той ночью увидел еще один князь. Случилось это в небольшой крепостце Корачев, что севернее Новгорода-Северского.
Там, в Корачеве, второй день гостил нежданный гость, киевский князь Святослав. С малым отрядом он без предупреждения объявился в городе, взбаламутив привычное болото жизни на пограничье, не терзаемом набегами кочевников или настырных соседей.
Местный воевода предоставил на время визита свой дом в распоряжение великого князя, переправив жену с тремя детьми в загородную вотчину. Перед отъездом супруга постаралась заблаговременно отравить своему благоверному существование на все предстоящие дни собственного отсутствия, расписав в ярких красках грядущие мучения воеводских детей в отсыревшем за зиму вотчинном доме. Еще убедительнее получился образ равнодушного отца, готового ради карьеры презреть интересы сыновей.
Добилась жена воеводы обратного. Проводив небольшой обоз с семьей, воевода вздохнул облегченно и направился прямиком в гридницу, на пряный запах свежесваренных медов.
Киевский боярин Кочкарь, верный слуга и помощник князя Святослава, лично проследил, чтобы начисто отскребли парадную горницу воеводского дома, где, за неимением иного места, великому князю предстояло отужинать и отойти ко сну. В большом медном котле вскипятили воду, и гридни из свиты Святослава сноровисто, словно только этим и занимались всю жизнь, таскали по крутой лестнице на второй этаж деревянные ведра с кипятком и окатывали, отпрыгивая от жгучих брызг, стены и пол. Затем девушки из местных долго выметали заживо сваренных клопов, ставших невинными жертвами киевской дружины.
Ел Святослав в Корачеве мало. Он нервничал, а человек в беспокойстве либо забывает о еде, либо становится записным обжорой. Князь киевский относился к первой группе.
Святослав так и не соизволил рассказать корачевскому воеводе, зачем приехал; господин не обязан удовлетворять любопытство вассала. Сам же воевода, немного успокоившись ко второму дню визита, раскинул мозгами и понял, что дело тут не в его скромной персоне. А разосланные по всем дорогам и тропам дозоры подсказывали, что князь Святослав ждет кого-то, возможно, гонца.
Внимание киевского князя было настолько отвлечено ожиданием, что остались незамеченными даже проржавевшие наконечники копий обленившегося за годы спокойствия корачевского гарнизона. Конечно, были недовольное бурчание и ехидные взгляды боярина Кочкаря, но что это по сравнению с великокняжеским разносом?
Вечером того самого дня, когда встретились Игорь Святославич и Буй-Тур Всеволод, Святослав Киевский чувствовал себя усталым и больным. Неожиданно и неприятно накатывала несколько раз боль в груди, замирало дыхание, и князь побаивался, не в этом ли захолустье доведется встретиться со смертью. Здесь, вдали от киевской свиты, в крепости, где не было даже священника, способного дать последнее отпущение грехов.
Святослав с приближением старости становился все более богобоязненным. Юношеское неприятие христианства, привнесенного на Русь кичливыми ромеями, сменилось в ожидании неминуемой смерти надеждой на загробное существование. Страшно умирать, когда еще не устал от жизни, а Святослав если и устал от чего, так от болезней и старческой немощи.
На широкую лавку, уютно прислонившуюся одним краем к теплой печной стене, боярин Кочкарь заботливо накинул половецкую войлочную кошму, на нее уложил медвежью шубу мехом к войлоку. Затем, сняв с натруженных за день ног князя красные сапоги, боярин дождался, пока Святослав устроится поудобнее на лавке, и подоткнул свесившийся книзу подол шубы, завернув князя в уютный и теплый меховой кокон. Задув в горнице все огни, кроме масляного светильника в изголовье, Кочкарь с безмолвным поклоном удалился. Святослав Киевский уже из полусна слышал, как боярин укладывается на что-то нещадно скрипучее по другую сторону двери. Последним звуком, пробившимся через княжеский сон, был лязг извлекаемого из ножен меча.
Кочкарь не доверял охране из мечников-гридней, заявляя каждый раз, что достаточно хорошо помнит себя молодым. Поэтому в поездках Святослава боярин добровольно обрекал себя на неудобства, укладываясь на ночь часто просто на пол, но обязательно у дверей княжеской опочивальни. Видимо, в этот раз Кочкарь раздобыл откуда-то скамью, со скандальным визгом протестовавшую против навалившейся на нее тяжести боярского тела.
Святослав открыл глаза. В горнице достаточно рассвело, чтобы понять, что утро давно наступило. Князь, обычно просыпавшийся с рассветом, тихо вздохнул. Долгий сон – это еще одно свидетельство приближающейся старости. Возраст меняет жизненный распорядок. Кто долго спал в юности – лишается сна, а любители бодрствовать отсыпаются за все прошлые годы.
В доме было тихо, и Святослав предположил, что пробудившиеся уже, конечно, дружинники берегут сон своего господина. Удивляло, правда, что через прикрытые щелястые ставни также не доносилось ни звука. Ужели дворовые люди, а тем паче скотина в стойлах здесь так дисциплинированны и сердобольны?
Утренний свет, не по-весеннему тусклый и невеселый, преобразил горницу, сделав ее просторней и как-то богаче. Изменилась и обстановка, и на невесть откуда выросшей за ночь печи объявились изразцы с голубоватыми узорами, а в красном углу из полумрака за пузатой, отливающей золотом и едва теплящейся лампадой пристально глядели глаза Спаса, иконы, которую Святослав Киевский отчего-то не замечал все эти дни.
Икона даже в мелочах напоминала работу мастера Алимпия, висевшую в изложнице, что в киевских палатах.
Киевские палаты.
Святослав Киевский понял, что сон продолжается, и там, в этом сне, он вернулся домой. Князю подобные сны являлись и раньше, цветные, но немые.
Понял Святослав и природу странного неестественного освещения горницы. Такие отблески на стенах князь видел только единожды, в ночь, когда перед ним оказался восточный колдун, Абдул Как-там-его, и ярким, но мертвым светом горели сани боярина Романа. Горели бесовским огнем; много серебра ушло потом у князя Святослава на покаянные молитвы. Грех то, что не отогнал сразу искушение и поддался врагу человеческому, имя которого не стоит поминать даже во сне.
И колдуна вспоминать не стоило.
Святослав осознал это, заметив склоненную в поясном поклоне высокую сухую фигуру у дверей изложницы.
– Колдун Абдул, – прохрипел князь и сильно удивился, услышав собственный голос. Сон обрел звук, и это было новинкой.