«Странно, – подумал Савелий, – я ведь совсем забыл про Гарри. Двадцать пять лет не вспоминал, как парень с пятьдесят пятого этажа решил написать историю о парнях с пятого этажа. А сегодня вспомнил, дважды за полдня. Продавец Солнца прав: надо разыскать Годунова. Не может быть, чтобы трава прикончила такого решительного человека. Глыбов, кстати, прав и в другом: глупо думать, что внизу ничего не происходит. Не все люди способны вести растительный образ жизни. Там у них свое брожение, “друзья”, разврат, церкви божественной зелени. Сотни тем для журналиста; исследуй, предавай огласке…»

– Кто прочел Тетрадь, – поспешно заявил человечек, глядя снизу вверх, – тот спасется.

– Я уже спасен, – ответил Савелий.

Проповедник торопливо поднялся.

– Бог с вами, – тихо сказал он. – До свидания.

Савелий изучил узкую спину удаляющегося адепта Храма Стебля Божьего, его коротко стриженный ефрейторский затылок, посмотрел на книгу. Ее, разумеется, можно забрать – полистать на досуге, – но в переплет наверняка вклеен микрочип. Дотронешься хотя бы мизинцем – с личного счета пропадут деньги. Пусть несколько рублей – но все равно, будешь чувствовать себя дураком…

Савелий поколебался и вышел из заведения. Подарок оставил на столе.

День складывался неудачно. Шел к молодому богатею, чтоб услышать похвальбу и жлобские лозунги, а услышал монолог о проблемах бледных граждан. Присел в уютном баре, пытаясь обдумать провалившееся интервью, а пришлось иметь дело с полубезумным миссионером.

Немного поколебавшись, журналист повернул к мягко подсвеченной двери ближайшего экспресс-отеля, взял одноместный звуконепроницаемый бокс, разделся, принял ванну с тоником и полчаса повалялся на кровати из квазиживых водорослей, в тишине, расслабленный, в особенном мечтательно-дремотном состоянии – любимейшем своем состоянии, когда вроде бы ничего не хочется, однако чего-то все-таки хочется, а чего именно – неясно, потому что хотеть вроде бы совершенно нечего.

Он не считал себя чрезмерно сытым и удовлетворенным жизнью. Он всегда чего-то хотел. То Варвару, то переехать на восемьдесят пятый этаж, то в отпуск на Луну. Вчера, например, ему весь день смутно хотелось совершить какой-то особенный возвышенный поступок или испытать некое новое оригинальное ощущение… А вечером, перед тем как отправиться под одеяло к своей женщине, он выпил горячего крепкого чаю с лимоном – и вдруг понял, что весь день хотел не особенного поступка или ощущения, а именно и всего-навсего крепкого чаю с лимоном, а потом залезть под одеяло к своей женщине.

Так или иначе, он пытался строить свою жизнь не на желаниях и мечтах о том, что будет, а на извлечении радости из того, что есть.

Но мечтать – любил. О солнце, о долгой счастливой жизни, о детях, которых родит ему Варвара. Честные, здоровые мечты скромного мужчины, реалиста и практика.

Когда он начинал мечтать, его мечты всегда вращались вокруг простейших вещей, в любом случае достижимых. Мечтать о возможном – вот занятие, достойное мужчины XXII века. Это удобно, это никак не вредит персональному психологическому комфорту.

Сейчас он понял, что страстно мечтает пообедать, и решил немедленно воплотить мечту в реальность.

О богатстве, власти и славе Савелий не мечтал. Среди его друзей и знакомых никто не унижал себя подобными непотребствами. В эпоху всеобщего процветания, когда самый последний бледный травоед имел квартиру в семь-восемь комнат с телевизорами и бесплатными коммунальными услугами, богатство считалось прихотью. Капиталисты и бизнесмены, подобные Петру Глыбову, имели репутацию оригиналов, чьи мотивы мудрено понять. Богатых было мало, их жалели, как неизлечимо больных. Всякий ребенок знал, что зарабатывание и приумножение денег сопряжено с разрушением персонального психологического комфорта. К чему богатство, если никто никому ничего не должен и каждый процветает?

То же самое касалось и власти. Тотальный полицейский контроль, перекрестный видеомониторинг чиновничьих кабинетов, прослушивание телефонных переговоров и перлюстрация переписки уничтожили коррупцию задолго до появления Савелия на свет. Быть администратором, государственным служащим – от мелкого инспектора до премьер-министра – значило круглосуточно находиться под наблюдением, отчитываться за каждую невинную реплику, сказанную собственным детям. Государством управляли хладнокровные, лишенные фантазии флегматики, тщательно контролирующие все аспекты своей жизни, начиная от выражения лица и заканчивая тем, чтобы количество съеденного за обедом примерно соответствовало количеству извергнутого через задний проход. Администраторы заступали на должности в тридцать, в сорок пять с облегчением уходили на пенсию. Законодательную власть узурпировали ученые: законы сочинялись в специализированных институтах и годами скрупулезно обкатывались на компьютерных моделях. Внутренняя политика изжила себя; демагоги, популисты, любители произнесения публичных речей и прочие дилетанты имели неограниченный доступ к максимальной аудитории – для них выделили специальный телевизионный канал, всегда имевший, кстати, постыдно низкий рейтинг. Игра в политику давно никого не интересовала, политика издревле считалась искусством возможного – в государстве, где все возможное уже сделано, политика выродилась.

Что до любви к славе, эту известную страстишку полностью канализировал проект «Соседи». Если сверхновая мегазвезда проекта, восемнадцатилетняя Анастасия Валяева, вызывала на дом педикюрщицу, назавтра об этом писали сто пятьдесят журналов общим тиражом в десять миллионов копий, и публика была счастлива узнать подробности жизни не самой Анастасии, недавно разрешившей установить видеокамеры в собственном биде, и даже не ее педикюрщицы – но мамы педикюрщицы, личного шофера педикюрщицы или парикмахера собаки педикюрщицы.

Всякий любитель славы мог подключиться к «Соседям», и мужу достаточно было поколотить жену, чтобы рейтинг трансляций из его жилища резко поднялся, не говоря уже о случаях, когда жена колотит мужа.

Давний лозунг Уорхола о том, что каждый имеет право на свои пятнадцать минут славы, утратил актуальность. Теперь каждый в любой момент получал столько славы, сколько хотел. Первоклассной и громогласной. Все желающие давно объелись ею; каждый Герострат давно поджег свой храм; слава обесценилась и стала развлечением для малообразованной молодежи нижних этажей. Образованная публика семидесятых уровней, буржуазия восьмидесятых и элита девяностых вычеркнули славу из списка ценностей. В конце концов, русский поэт закрыл тему задолго до Уорхола, сказав, что быть знаменитым некрасиво.

Шестнадцатилетние звезды, «соседи» и «соседки», окруженные папарацци и охотниками за автографами, в полутьме тридцатых этажей чувствовали себя королями Вселенной, но, попав на семидесятые, держались скромно, их в любой момент могли поставить на место или даже не пустить в какой-либо уважаемый клуб или ресторан. Сам Савелий иногда наблюдал подобные случаи и даже посвящал им ироничные колонки. Журнал «Самый-Самый» был уважаем читателями как раз благодаря резкой критике тщеславия обывателей.

Обществом уважались совсем простые вещи. Юмор. Здоровый образ жизни. Безвредные хобби вроде разведения аквариумных рыбок. Считалось шикарным заниматься искусством, коллекционировать редкости и поддерживать планы правительства по колонизации Луны.

Правда, и на Луне китайцы опередили всех – китайская колония была в десять раз крупнее русской и американской, вместе взятых.

…На выходе из экспресс-отеля, возле огромного рекламного экрана, где пляшущие буквы предлагали байкальскую воду, Савелия дожидалась приятная девушка в бледно-лиловом.

– Извините, – пролепетала она, – вы забыли это в нашем баре.

И протянула миниатюрный томик, подарок проповедника. Священную тетрадь.

Савелий рассмеялся. Отказываться было бессмысленно, книга принадлежала ему, это наверняка зафиксировало видеонаблюдение.