Заторские каноники всегда держали собственнных стражников, которые днем и ночью оберегали их владения, носили письма куда надо и вообще занимали видное место в истории обители.

Последним из этих мужей был прославленный Тадеуш Борунский. Я,сказал «прославленный», ибо таковым почитала его вся округа. Там никто не скажет: «При канонике Яне Можевском стражником был Борунский Тадеуш». Всякий скажет так: «При стражнике Тадеуше каноником был Можевский».

Слава Борунского разнеслась по всей округе. Борунский был не только стражником, Борунский шил еще кунтуши. И кунтуши эти были поэтическим произведением иглы. Белые, как горный снег, пуговицы с кулак — синие, черные, желтые, зеленые пли красные, по желанию заказчика, а подкладка алая, как солнце, когда оно осенью закатывается за рекой Скавой.

По воскресеньям невысокая кряжистая фигура Борунского уже с утра торчала во дворе канонии, возле статуи святого Венделина, покровителя стад, к которому приходили молиться окрестные мужики, отправляясь продавать скотину на базаре в Подгуже, что возле Кракова; им-то и предлагал свои кунтуши Тадеуш Борунский.

Через этих мужиков слава о нем расходилась во все стороны.

С каноником Можевским Борунский жил в ладу. Редко каноник сердился на него или делал ему внушение. Правда, каноник имел обыкновение говорить: «Тадеуш, вы осел, только я не хочу этого сказать». Но однажды каноник так и не добавил «только я не хочу этого сказать». Это случилось, когда Можсвский узнал, какую странную штуку выкинул Тадеуш в прошлое воскресенье.

В тот день стоял он, как всегда, у статуи святого Венделина и торговал кунтушами. Один крестьянин пожелал заглазно купить кунтуш для сына. Борунский спросил, велик ли сын, и крестьянин с благоговением указал на фигуру святого. Тадеуш Борунский, недолго думая, притащил несколько кунтушей и стал примерять их на статуе, пока не подобрал по росту.

Крестьяне дивились и головами качали: таким красивым был святой Венделин в кунтушах Борунского. А каноник Можевский выразился по этому поводу кратко:

— Осел ты, Тадеуш, ослиный хвост, ослиная башка.

Однако гнев его скоро прошел. Под конец он даже посмеялся над этой историей, промолвив:

— Впрочем, если поразмыслить, то Борунский вовсе не осел.

А вечером, в городском трактире, каноник, уже улыбаясь во весь рот, просил Борунского рассказать, как тот двадцать пять лет назад гасил пожар в Станиславове. Это был конек Тадеуша — повествовать о своих приключениях.

Все так и покатились со смеху, едва с губ Тадеуша слетели первые слова:

— Вот провалиться мне на этом месте, все так точно и было.

И он принялся рассказывать, как спас жизнь девяноста трем людям, один вынес двадцать сундуков из шестидесяти двух горящих домов, а в конце концов выяснилось, что в ту пору во всем Станиславове ни одна щепочка не горела.

Иной раз Борунский рассказывал о своей жене, и самое большое удовольствие получала публика от того, как он изображал супружеские перебранки.

Сначала он будто стоит на улице и рассуждает, что, если жена его встретит плохо, он ей спуску не даст… Но вот он входит в дом и… Тут он передразнивал резкий, крикливый голос жены: «Как огрею тебя по хребту, негодяй, бездельник! Я тебя проучу! Убирайся вон! Сейчас же убирайся! Понял, или я тебя…» А он будто отвечает: «Касенька, Касенька, ради бога, опомнись, пожалуйста, да я никогда…»

Публика хохотала. Борунский хохотал тоже.

Но однажды ему стало не до смеха: каноник, уходя вечером из трактира, велел Борунскому прийти завтра после обеда: надо, мол, поговорить о рыбной ловле на Скаве. А это для пана Тадеуша был весьма щекотливый предмет разговора.

Право ловить рыбу в Скаве принадлежало исключительно канонии, и Борунский обязан был еженощно следить за тем, чтобы никто другой не закидывал в реку своих удочек. Но неужто же Борунскому бродить ночью по прибрежным кустам, по камышовым зарослям и болотам? Канония не рухнет, если кто и выловит рыбку-другую, рассуждал он и, вернувшись из трактира, спокойно оставался дома, немного шил и укладывался на боковую.

Что теперь делать?

Весь день он провел в страхе. Чем кончится разговор с начальством? В последний раз он выходил сторожить ночью реку четырнадцать лет назад. Ох, грехи тяжкие!

И вот, весь дрожа, он стоит перед каноником Можевским, нервно комкает в руках фуражку и ждет, что сейчас ему бросят в лицо такие слова, как «нечестный человек», «укрыватель браконьеров», «висельник», — короче, прохвост.

Но каноник заговорил с ним очень мягко:

— Знаешь, Тадеуш, почему я призвал тебя? Мне известно, что ты всегда достойно исполняешь свои нелегкие обязанности, мы ведь знакомы с тобой немало лет. Ты, конечно, усердствуешь и ходишь дозором где-нибудь далеко, а тут, под самыми окнами канонии, каждую ночь удят рыбу.

— Не может быть, я об этом и мысли не смел допустить! — с прояснившимся лицом начал врать Тадеуш Борун-ский. — Везде я хожу: и у Черного дола и у перевоза — и никого не поймал.

— Нет, я тебе верно говорю, — возразил каноник. — Вчера ночью разболелась у меня голова. Открыл я тогда окно и вижу при лунном свете, сидят рядком на бережку с удочками… Пожалуй, лучше всего будет искупать кого-нибудь из них. Река тут неглубокая, по колено, никому никакого худа не случится, кроме того что вымокнет. Завтра возьми с собой кухаря и кучера и в одиннадцать часов выходи на обход сюда, под окна. За каждого пойманного — отдельная награда. Кого увидите, хватайте — и в воду. В другой раз не полезет. Понял?

— Понял, пан благодетель,

— Ну, добро!

С этими словами Борунский был отпущен. Как легко стало у него на душе! Искупают кого-нибудь, да еще плату за это получат, а главное, уважать его больше будут. Все теперь скажут: «О, наш пан Тадеуш — серьезный человек, с ним не шути!» В общем, хватай каждого — и в воду.

Настала ночь. Месяц временами появлялся в разорванных тучах; Скава тихо несла свои воды в камышах.

Часов в одиннадцать по берегу легким шагом проходили Тадеуш, кухарь и кучер. Тадеуш тихо шептал им распоряжения. Как кого увидят — в воду! Вот они подошли к саду канонии. На берегу, под самой оградой сада, чернела фигура какого-то человека, который то и дело озирался.

— Учуял что-то, видите, как осматривается, — прошептал Тадеуш спутникам на ухо. Он дрожал от возбуждения. — Теперь тихо надо подойти… Не то заметит!

Три человека крались к тому, кто был на берегу. Вот их отделяет от него уже только узкая полоска камышей. Ага!

Две пары мускулистых рук схватили подозрительного и с большим шумом спихнули его в неглубокую чистую Скаву; человек, плюхнувшись в воду, сейчас же закричал жалобно:

— Помогите! Я каноник Ян Можевский!

Бедный каноник вышел посмотреть, как будет Тадеуш исполнять приказ, и стал жертвой его рвения.

Когда перепуганные сторожа вытащили каноника, вид у него был плачевный, но еще несчастнее выглядел Тадеуш Борунский, так что даже пострадавший, отжимая воду из одежды, усмехнулся:

— Ты не виноват. Кто другому яму копает… Он не закончил, так как Борунский, видя, что каноник улыбается, воскликнул:

— А награда-то нам достанется?.. От такого купанья канонику достался насморк, а Тадеушу ничего не досталось. Счастливые люди!