Но одно дело жалеть о тех временах, когда не надо было платить рабочим так много, и совсем другое – урезать их заработки, и мне было интересно, которая из этих двух версий верна. Я рассказала Роберу о том, что слышала на рынке, и он согласно кивнул головой.
– В Париже ни о чем другом не говорят, – сказал он. – Этот слух обрастает все новыми, самыми невероятными подробностями. Кто-то мне говорил, что Анрио, мануфактурщик, который занимается изготовлением пороха, высказывает те же мысли, что и Ревейон. Не хотел бы я очутиться в их шкуре.
Кэти посмотрела на меня и вздохнула.
– Но Робер, – сказала она, – ты ведь, кажется, говорил нам, что мсье Ревейон только выразил сожаление о том, что было в старые времена, он ведь ничего не говорил о том, что собирается снизить заработки.
– Верно, он сказал именно так, – пожал плечами брат, – но ведь всякий человек может трактовать его слова по-своему.
По воскресеньям в лавке всегда бывало многолюдно, поскольку парижане любили погулять в садах Пале-Рояля и потолкаться в торговых галереях, но нам с Кэти показалось, что в воскресенье двадцать шестого апреля толпа была гуще, чем обычно; народ толпился перед дворцом, то подступая к нему, то, наоборот, откатываясь и устремляясь к Тюильри по улице Сент-Оноре. Великолепная выставка фарфора и хрусталя на полках и в витринах лавки Робера не привлекла ни одного покупателя, и в тот вечер он рано закрыл ставни и двери. В понедельник лавка не работала, в этот день Кэти и Робер обычно отправлялись, взяв с собой маленького Жака, на другой конец Парижа, чтобы повидаться с Фиатами, родителями Кэти, и погулять в Булонском лесу. Но сегодня Робер сказал нам за завтраком, чтобы мы сидели дома. Он велел держать лавку на запоре и ни в коем случае не высовывать носа на улицу.
Кэти побледнела и попросила его объяснить, в чем дело.
– Могут произойти беспорядки, – небрежно бросил он. – Лучше принять меры предосторожности. Я пойду в лабораторию и посмотрю, как там обстоят дела.
Мы умоляли его остаться с нами и не подвергаться риску – мало ли что может случиться в толпе, – но он не желал ничего слышать, уверяя, что все будет в порядке. Я хорошо видела, так же как и Кэти, что он очень возбужден и взволнован. За завтраком он едва мог проглотить чашку кофе и убежал, оставив запертую лавку на попечение своего подмастерья Рауля.
Приходящая прислуга, которая обычно помогала Кэти по хозяйству, не явилась, и это липший раз показало, что все идет не так, как обычно. Мы пошли наверх, в свои комнаты, и я пыталась развлечь Жака, который шумно жаловался на то, что в выходной день его держат взаперти.
Через некоторое время меня позвала Кэти, которая находилась в своей спальне.
– Я разбирала одежду Робера, – прошептала она. – Посмотри, что я нашла.
Она протянула мне большую горсть мелких монет достоинством в одно денье – двенадцать денье составляли одно су; на одной стороне монеты было изображение головы герцога Орлеанского и надпись: «Его светлость герцог Орлеанский, гражданин», а на обороте было написано: «Надежда Франции».
– Лакло и все остальные раздают эти монеты народу, – сказала Кэти. – Теперь мне понятно, почему сегодня у Робера оттопыривались карманы. Но кому это нужно? Чему это поможет?
Мы молча смотрели на монеты, и в этот момент из соседней комнаты нас окликнул Жак.
– На улице столько народа, и все бегут, – сообщил он. – Можно я открою окно?
Мы тоже услышали топот бегущей толпы и открыли окно, однако каменные выступы и арки галереи мешали нам видеть; мы только поняли, что звуки шли со стороны площади у Пале-Рояля и с улицы Сент-Оноре. Помимо грохота бегущих шагов был слышен ропот, который становился все громче и громче, разбухая, как стремительный речной поток; мне еще никогда не приходилось слышать ничего подобного – это был рев разъяренной толпы.
Прежде чем мы успели его остановить, Жак бросился вниз к Раулю, который отодвинул засовы, открыл двери лавки и выбежал на площадь Пале-Рояля, чтобы узнать, что происходит. Вскоре он вернулся, задыхающийся и взволнованный, и сообщил нам, что все рабочие в квартале Сент-Антуан, как объяснил ему кто-то из толпы, бросили работу и вышли на улицу; они направляются к дому какого-то мануфактурщика, который грозился снизить заработную плату рабочих.
– Они сожгут все, что попадется им на глаза! – воскликнул подмастерье.
Тут Кэти лишилась чувств, и, когда мы несли ее в спальню, чтобы положить на кровать, я поняла, что случилось самое худшее; мне стало ясно, что роды начнутся именно сегодня, возможно, в ближайшие несколько часов. Я послала Рауля за лекарем, который должен был принимать роды, и, пока мы его ждали, рев толпы, спешащей в Сент-Антуан, все усиливался. Когда несколько часов спустя Рауль вернулся, он сообщил нам, что лекаря, вместе с другими врачами, потребовали в тот район, где собрались бунтовщики. Я совершенно растерялась, потому что у Кэти уже начались схватки, и снова послала мальчика на улицу, чтобы он привел хоть кого-нибудь, кто может помочь при родах. Бедняжка Жак был так же испуган, как и я, но все-таки я послала его вниз кипятить воду и рвать старые простыни, а сама сидела подле Кэти и держала ее за руку, стараясь успокоить.
Прошла целая вечность – так мне, по крайней мере, казалось, а на самом деле не больше сорока минут. Рауль снова поднялся наверх, и с ним, к моему великому ужасу, пришла та самая толстенная торговка рыбой. Она, должно быть, заметила выражение моего лица, потому что засмеялась грубоватым, но добрым смехом и отрекомендовалась: «Тетка Марго».
– Во всем квартале не найдешь сейчас ни одного лекаря, – сообщила она нам. – Народу, говорят, все прибывает. Бунтовщики заполнили уже все пространство от улицы Монтрей до самой королевской стекловарни на улице Рейи. Они несут с собой чучела, изображающие Ревейона и Анрио, тех самых мануфактурщиков. Так им, негодяям, и надо. Нужно бы не чучела жечь, а их самих поджарить. А у вас тут что случилось? Женщина рожает? Да я этих ребятишек не меньше дюжины приняла за свою жизнь.
Она откинула простыни, чтобы осмотреть Кэти, которая устремила на меня измученный и испуганный взгляд. Но что оставалось делать? Мы были вынуждены принять помощь этой женщины, ибо я, несмотря на свое положение, была так же неопытна и несведуща в этих делах, как маленький Жак. Как не хватало мне сейчас матушки, как хотелось, чтобы она была с нами, она или хотя бы кто-нибудь из наших женщин из Шен-Бидо…
Я попросила Рауля сходить в лабораторию на улицу Траверсьер и сказать Роберу, чтобы он немедленно шел домой, если, конечно, ему удастся пробиться сквозь толпу, и он тут же убежал – не потому, конечно, что он так уж беспокоился о нас, просто ему было интересно, что делается на улицах. Только после того как он ушел, наша повитуха жизнерадостно сообщила:
– Все равно он туда не доберется, его тут же собьют с ног.
Окна в верхних комнатах я держала открытыми, и, несмотря на то что мы находились довольно далеко от мятежных кварталов, до нас доносился отдаленный ропот толпы, и время от времени слышался цокот копыт – значит, были вызваны войска, чтобы разогнать мятежников.
День близился к вечеру, бедняжка Кэти продолжала мучиться, а Робер все не появлялся. Уже темнело, когда наша спасительница-торговка позвала меня наверх, так как ей нужна была помощь. Я послала Жака на кухню, чтобы он сварил кофе; бедный мальчик дрожал от страха и жалости, слушая крики и стоны матери, – мы вместе с «теткой Марго» приняли младенца Кэти, он был мертвый, бедняжка, у него пуповина обмоталась вокруг шейки.
– Какая жалость, – пробормотала повитуха, – но даже если бы тут был лекарь, он все равно ничего не смог бы сделать. Мне приходилось такое видеть. Ребенок шел ножками, и пуповина его задушила.
Мы сделали для Кэти все необходимое. Мне кажется, она была слишком измучена, чтобы горевать о своем мертвом ребенке. А я всеми силами старалась развлечь и утешить Жака, который с детским любопытством все хотел взглянуть на своего мертвого братишку, которого мы положили в корзинку и чем-то прикрыли. А потом мы вдруг обнаружили, что уже совсем темно и что на улицах стало тихо – бунтовщиков больше не было слышно.
