Машину механик поставил перед мастерской. Ключ зажигания был на месте, я завел мотор и поехал. Скоро шоссе стало прямым, по бокам его появились морские пинии и жухлые камышовые заросли. Я хотел было затормозить, но машина почему-то не желала останавливаться, пришлось распахнуть дверцу — меня прямо на ходу одолела тошнота. Облегчившись, я пошарил под сиденьем: там у меня всегда была припасена вода. Воду я нашел — она здорово нагрелась в пластиковой бутылке. Ополоснул рот, выставил наружу голову и вылил на нее остаток воды. Асфальт монотонно бежал под колесами машины, а вместе с ним монотонно двигался запах перегретой земли, только теперь он смешивался и с запахом моря — оно было уже совсем рядом. Тут, Анджела, я оторвал руки от руля, поднес их к лицу и стал нюхать, как бы разыскивая следы своего зверского подвига. Но руки пахли только ржавчиной, наверняка это была ржавчина с пожарной лестницы. Я поплевал в ладони — в сущности, я не в ладони плевал, а в те складки, в которые вдруг захотела собраться моя жизнь, и мой душевный покой, и мое сердце. Потом я стал тереть ладони одну о другую и тер до тех пор, пока они чуть огнем не загорелись.

Дом у моря построен в пятидесятых годах, он был приземистым и квадратным, безо всяких там новомодных украшений. Возле кухни стояла беседка, ее обдавал своим удивительным ароматом жасминовый куст, рядом росла большая пальма. Правда, в остальной части сада особых прикрас не было. Сад окружала изгородь из коротеньких заостренных железных штырей, объеденных морской ржавчиной. Ворота выходили прямо к морю, при каждом порыве ветра они проворачивались в своих петлях со скрипом, похожим на крики чаек, испуганных непогодой. Кусок пляжа перед домом был достаточно безлюдным, купальные заведения начинались много дальше, за устьем реки, за громоздкими рыбацкими весами, замершими в воздухе, словно голодные пасти неведомых чудовищ.

Этот летний дом облюбовала твоя мать, он напоминал ей — так она говорила — бедуинский шатер в пустыне, в особенности на закате, когда от отражений, приходящих с моря, стены дома, казалось, начинали шевелиться. Окончательный выбор совершился благодаря коту. Этот заспанный кот покорно дался Эльзе в руки и просидел у нее на плече все то время, что понадобилось девице из агентства недвижимости, чтобы распахнуть ставни в комнатах, где застоялся запах плесени, типичный для домов, в которых зимою никто не живет. Это был обычный день на исходе марта. На твоей матери было легкое пальто яркого апельсинного цвета, похожее на то самое солнце, что обещало обогреть нас летом. На обратном пути мы остановились перекусить в ресторане, слишком обширном для нас двоих, с вертикальными окнами, выходившими на матовые от солевых отложений скалы. Было холодно, мы немножко выпили: прикончили графинчик вина и добавили по рюмке горького ликера. Вышли из ресторана в обнимку, пошатываясь, унося в руках тарелку, врученную нам на память. Нашли укромный уголок позади пиниевой рощи и занялись там любовью, потом я отдыхал, положив голову на Эльзин живот. Мы немного так полежали, прислушиваясь к ожидавшему нас будущему. Затем твоя мать прошлась туда-сюда, подобрала с земли несколько почерневших шишек. Я некоторое время наблюдал за ней. Полагаю, что это был самый счастливый день нашей жизни, но тогда мы, конечно же, этого не заметили.

С того мартовского дня минуло почти десять лет, и сейчас я проехал мимо этой пиниевой рощи, даже не взглянув на нее, тем более что песок под колесами машины мешал ехать, отвлекал внимание. Я поставил машину под камышовый навес на задворках сада. Пригнулся, чтобы не задеть проволоку, на которой висели пляжная дерюжка и Эльзин купальный костюм. Это был закрытый купальник цвета сливы, из эластика, с фактурой под пчелиные соты; принимая солнечные ванны, Эльза его скатывала до пупка. Теперь он был вывернут наизнанку. Плечом я все-таки задел беленькую вставку внизу, тот кусочек, связанный в две нитки, которым принято укреплять штанишки и который касался промежности моей жены.

Я обогнул дом и вошел в гостиную с большим угловым диваном, обитым голубой мешковиной. Песок хрустел у меня под ногами, пришлось снять ботинки: я не хотел, чтобы Эльза услышала мои шаги. Босиком я с удовольствием прошлепал по каменному полу, который при любом зное оставался прохладным. Расправил пальцы, расслабил ступни, чтобы плотнее приникнуть к этой прохладе, и так преодолел ступеньку, что отделяла гостиную от кухни. Из небрежно закрытого крана на грязную тарелку капала вода. На столе лежал забытый кусок хлеба, рядом были крошки и нож. Я взял хлеб и стал его жевать.

Твоя мать была наверху, она отдыхала, в полутьме я поглядел на нее через приоткрытую дверь: голые ноги, короткая шелковая сорочка на тоненьких лямках, простыня, комком лежащая в изножье кровати, — она, конечно, сбила туда простыню ногами, — лицо, скрытое под густой массой волос. Возможно, она давно уже спала, поэтому и не слышала звонков. От этой мысли я успокоился — это хорошо, что она спала, в то время как я… Бр-р-р, словно сон. Я жевал хлеб, жена продолжала спать. Дыхание у нее было совсем спокойным, таким же, как дыхание моря за окном.

Я швырнул свое белье в корзину с грязным, забрался в душ. Вышел оттуда в купальном халате, оставляя мокрые отпечатки на ступеньках, поискал солнечные очки, сошел в беседку. Через темные стекла море выглядело еще голубее, чем на самом деле. Я был у себя дома, среди знакомых вещей и запахов, испуг остался там, он был теперь далеко. Пожар тоже был там, за спиной, но лицом я еще чувствовал жар пламени. Я смотрел на море и пытался не спеша уяснить себе, что же, собственно, произошло. Мне нужно было заново привыкнуть к себе, к этому человеку, которого я вроде бы хорошо знал и который, хлебнув стакан водки, не совладал с похабным порывом, растекся лужей, точь-в-точь как эти грязные кубики льда в баре. Я поднес руку ко рту, пытаясь понюхать собственное дыхание. Нет, алкоголем от меня не пахло.

— Привет, милый.

Эльза положила мне на плечо руку. Я обернулся и немедленно ее поцеловал. Поцелуй пришелся мимо губ. Она была в блузе из марлевки, под тканью просвечивали соски, потемневшие от солнца. Взгляд у нее был совсем сонный. Я еще раз привлек ее к себе, надо было подарить поцелуй посочнее.

— Ты сегодня так поздно.

— Мне досталась препаршивая операция.

Соврал я как-то инстинктивно, но тут же посчитал, что так оно и было. Взял Эльзу за руку, и мы пошли по песку к воде.

— Хочешь, куда-нибудь съездим ужинать?

— Ну, раз тебе хочется…

— Да нет, тебе-то хочется?

— Знаешь, давай-ка останемся дома.

Мы уселись на песок. Солнце палило уже не так сильно. Эльза вытянула ноги, дотянулась их пальцами до самой воды и некоторое время рассматривала ногти, которые то исчезали в мокром песке, то опять показывались. Мы привыкли сидеть вот так, друг возле друга, и молчать, никакой скуки при этом мы не испытывали. Вот только после нескольких дней, проведенных врозь, нужно было как-то подхлестнуть наши чувства, от недельной разлуки мы чуточку одичали. Я взял руку твоей матери, погладил ее. Эльзе сейчас было тридцать семь лет, наверное, и ей порядком не хватало той девушки в легком пальто апельсинного цвета, которая, подвыпив, покачивалась перед дверями пляжного ресторана и во все горло хохотала на молу, когда море обдавало нас брызгами. Может, эту девушку она сейчас и высматривала, глядя на кончики пальцев ног, которые то и дело заливало прозрачной пеной?.. Э, вот уж нет, обделенным здесь оказывался я, с этой своей работой, не имеющей никакого расписания, прижимистый, когда надо было что-то дать, торопливый, когда можно было что-то получить. Но не станем же мы рыться в песке, разыскивая то, чего нам теперь не хватает. Да, смелость теперь у нас гостила нечасто. Смелость, Анджела, дружит с любовью зарождающейся, старая любовь всегда чуточку трусовата. Я ведь теперь не был Эльзиным ухажером, я уже был мужчиной, который оставался ждать ее в машине, когда она входила в магазин… Эльзина рука между тем все мягче соскальзывала в мою, она была похожа на морду коняги, узнающей родную кормушку.