Кришна ткнулся лбом ему в плечо.
Следующая мысль, посетившая Арджуну, не отличалась благочестием, заметив, что изобильные достоинствами ядавы перепились вусмерть и определенно не будут возражать, даже если почетный гость опрокинет царя прямо на этой скамье, застланной красным бархатом... Мысль была оскоплена, четвертована и сварена в кипящем масле. Баламут длинно вздохнул – жаркое дыхание ожгло грудь, – и, подняв голову, улыбнулся родичу странной хищной улыбкой.
Потом встал и растворился во тьме. Уходя, он даже не посмотрел на Серебряного, и тот несколько удивился – плечо еще помнило о случайной нежности.
Понять Кришну было трудно.
Минула почти мухурта времени, а исчезновения царя как будто никто не заметил. Праздник прорастал сам из себя, забыв о причине, хмельное лилось, жареное высилось Гималаями... Арджуна потянулся за кувшином, но гауда не пошла в глотку, а голова стала так чиста, что дальше оставаться среди пьяных не хотелось.
Серебряный поймал за кушак виночерпия и, получив ответ, направился по усыпанной коралловым песком тропе. Мрамор дворцовых строений, отражая факельный свет, тускло блестел.
Он едва не заплутал: пройдя вглубь сада, куда не доходил свет факелов, первой лучник увидел ажурную беседку белого камня, от которой шли ступени к месту омовения.
Напротив, в десятке шагов, под тяжкой шапкой из ползучих растений прятался маленький павильон.
Сомкнутых век касается теплый неяркий свет.
Дыхание возлюбленного ласкает кожу, льнут к губам витые локоны, благоухающие цветами... Гибкое тело, отмеченное тридцатью двумя знаками благоволения богов, удачи и счастливой судьбы, оплетает лианой. Черные как смоль кудри, обрывок гирлянды из красных лотосов, и поперек белого мрамора груди – темно-сиреневая рука в золотом браслете... никогда еще покрывало Майи не было таким ярким, таким прекрасным и неодолимым.
Пусть же наступит вечность – пройдут дни и годы, юги и кальпы, и до самой смерти Брахмы продлится это...
“Поистине, правая половина тела богаче благочестием, чем левая. Поэтому Шри Кришна, засыпая в моих объятиях, кладет голову мне на правое плечо”.
Арджуна нежился в облаке прохладных шелковых покрывал, пальцы его лениво странствовали в кудрях мирно посапывающего Кришны, и Серебряный размышлял о том, как хорошо быть полубогом. В частности, тем хорошо, что решительно никого не интересует, чем это аватар Опекуна Мира и сын Миродержца Востока занимаются наедине... Ах, вас интересует? А вы кто?
Блюститель нравственности?
А “Дремотой Чрева” не приласкать?
Ишь, побежал... Ну беги, беги, авось добежишь вон до тех кустиков... нет, не успел. Собственные проблемы появились? Полное дхоти? Вот ими и озаботься, блюститель...
Кришна вздохнул во сне, прижимаясь к многодостойному родичу... “Он же сам втащил меня на ложе, – изумленно подумал Арджуна, обнимая его за плечи. – Уламывал, как девицу... И устойчив же я в добродетели!.. Баран! Ведь еще тогда, в ашраме, мог...” Сейчас все это только насмешило Витязя, и напоследок ему пришла еще одна забавная мысль: “Подвиг, достойный быть воспетым: спьяну забравшись в логово тигра, проснуться в обнимку с хозяином...”
Где-то совсем рядом сладкозвучно и тихо-тихо, словно мерещась разомлевшему полубогу, звякнул бронзовый колокольчик. Потом еще раз. Сквозняков в покоях не было; Серебряный медленно, оберегая сон возлюбленного, поднял голову, обернулся – и зашипел потревоженной коброй.
У дверей, держа в руке треклятый колокольчик, стоял жирный скопец с неподвижным лицом.
Жесткие ресницы скользнули по коже, заставив ее сладко дрогнуть: Кришна приподнялся, сонно озираясь, и устроился обратно на серебряно-белое плечо, несколько часов служившее ему изголовьем.
— Сгиньте все... – сонно выдохнул флейтист. – Серебряный...
— За полдень уже, – определил тот, прищурившись на полоску света, пробивавшуюся сквозь занавеси. – Будить пришли. Не иначе ты сам велел.
— Велел, – простонал Баламут, зарываясь лицом в его волосы. – Разбудили. Пусть сгинут.
Серебряный, выпростав руку, поднялся с постели, и Кришна, проворчав что-то, по-кошачьи свернулся на ворохе перекрученных покрывал и изорванных гирлянд. Мятые лепестки, испуская смертное благоухание, липли к влажной коже. Несколько жемчужных нитей в его ожерельях порвались; мерцающие перлы на шелке смешались с лепестками жасмина.
Похмелье, убоявшись, обошло сына Индры стороной, но вчерашнее помнилось урывками, бессвязной чередой картин, подобных, должно быть, тем, что видят, накурившись травы пуннага.
...язычки пламени внутри золотых лотосов-чаш мерцают багровым. В полумраке тускло отсвечивают драгоценности Баламута. Звон и шелест перепутавшихся ожерелий... В запах сандала, благородный и чувственный, вплетается едва уловимая нота дурман-травы. Флейтист торопливо говорит что-то, признаваясь, суля, едва ли не умоляя; нет, это флейта вьет паутину ручьев, лучей, божественных гирлянд, поит воздух амритой, – слов ты почти не слышишь... не запоминаешь.
Кришна задевает гирлянду, закрепленную на свесе балдахина, и лотосовое низанье с шуршанием скользит на изукрашенные плитки...
Дым курильниц реет причудливым хороводом, тени деловито снуют по стенам, изредка останавливаясь и оглядываясь. Посох у дверей взблескивает чешуей и сползает на пол, обернувшись королевской коброй; из дальнего угла, залитого чернильной тенью, выходит оскаленная мангуста в ожерелье из черепов и направляется вокруг шипящей змеи “мертвецким колом”. Обойдя круг, мангуста оказывается собственным скелетом и рассыпается в прах, а змея начинает расти, раздуваясь невероятно, заполняет собой пространство, оборачивается самим Нагараджей Такшакой, венчанным алмазной короной... а там и Великим Змеем Шеша, Опорой Вселенной. Двое возлежат на отливающей зеленью чешуе, горячей и шероховатой, под тысячей взглядов удивленного Змея. Вздох: тело божественного чудовища становится ветвью Древа Ветасы, и на ней вновь – двое, что кажется немыслимым, но суть так.
Кришна тихо шипит сквозь зубы, пытаясь оттолкнуть тебя: руки твои – как слоновьи хоботы, пальцы – железные стержни, в угаре ты забыл сдерживаться...
Отчаянный стук чужого сердца отдается дрожью во всем теле.
И перед тем, как отринуть мысли и вознестись в миры, текущие медом и топленым маслом, ты видишь – с высоты, точно разделив зрение летящей птицы или Сомы-Месяца: ночь, огненное ожерелье берега, лунное молоко Чандралоки проливается на гладь океана... Плетеница городских улиц, ограда царских чертогов, мраморный павильон, двое – и один из двоих, странно знакомый, упивается дыханием второго, не осмеливаясь прикоснуться.
Мягкие губы накрывают рот, и ты перестаешь думать...
Арджуна отыскал кувшин для омовения и, забыв о вжавшемся носом в пол скопце, вышел за порог, в объятия южной весны.
Возвращался он с наполненным кувшином и плутовским намерением разбудить Баламута старинным и весьма действенным способом; однако тот уже избавился от сонливости – или бросил притворяться.
— Хорошо ли тебе спалось, о благородный арий? – мурлыкнул Кришна, жмурясь и позевывая.
— Никогда в жизни я не спал лучше.
— Я так и думал...
Не было радости светлее этой сладкой насмешки.
Кришна встал и, сцепив руки за спиной, выгнулся назад – так, что самоцветы в кольцах едва не коснулись каменьев, украшавших ножные браслеты. Ночью Серебряный сдернул с него дхоти, не потрудившись расстегнуть пояс; лента, набранная из узорчатых золотых пластин, чуть косо лежала на бедрах. За время сна металл должен был оставить на коже следы, но этого не случилось.
Аватар улыбнулся, показав острые звериные зубы.
Майя-Иллюзия не создавала ничего прекраснее этого тела.
Серебряный осторожно приобнял его со спины, скользнул пальцами по точеным лилово-смуглым плечам к округлым предплечьям, задев соски; от изгиба талии через холодное золото пояса вперед и вниз: Баламут вздрогнул, приоткрыв рот, и накрыл его ладонь своей. Арджуна пощекотал горячим дыханием ободок уха, тронул поцелуем шею, Кришна обернулся к нему, подставив губы, ответил на поцелуй так, словно желал выпить досуха, как ту злосчастную ракшаси, и царевич почувствовал, что сейчас опять погрузится с возлюбленным в океан лепестков манго, лотосов и лилий, но что-то забытое еще...
