Баламут вполне оценил это, расписав его до крови.

Сутры Цветочного Лучника учили оставлять на теле возлюбленного следы пылкой страсти, но Кришна царапался, как разъяренный леопард, в особенности когда был господином. “Хорошо, – посмеиваясь, говорил Серебряный, – я – воин. Как тебя жены терпят?”

Флейтист только хохотал в ответ.

Кришна ровно дышал, свернувшись по-кошачьи, и, казалось, спал.

Серебряный бережно отвел его обнимающую руку и выскользнул из постели. Флейтист перекатился на место, согретое его телом, вдохнул запах чужих притираний и медово замурлыкал.

Арджуна улыбнулся, не оглядываясь.

Сквозь ресницы аватар любовался Серебряным, который крадучись ходил по комнате. Валуны мускулов, тетивы жил, гранитные выступы позвонков, локтей и ключиц, – даже спящий, Арджуна излучает угрозу. Вот он ступает бесшумно, перетекая из шага в шаг: повадка горного барса. Он необычайно гибкий, при всей своей мощи, этот великий воин, его движения скупы и выверенны; и во время ласк он так же силен, осторожен и точен...

О, искусный в убийствах!

Как приятен взору грозный вид ручного хищника...

В полусне не уследив за стремительным движением, Кришна вздрогнул и заморгал: Серебряный опустился на колено подле низкого ложа и поцеловал его в лоб, туда, где рисуется тилак, значок варны. Аватар выгнулся и подставил губы.

“Он арий, он воин, он царь, попирающий головы врагов, гордыне его тесны земля и небо; вот он у твоих ног”.

“Рага дипак, Песнь Воспламеняющая, играется ввечеру, когда зажжены факелы: пламя страстного желания в ней... Рагу дипак исполнишь на пяти чувствах моих, как на вине пятиструнной; ее, которой испепелить способен умелый игрец. Пусть соединит нас взаимная склонность, как тетива соединяет концы лука. Ласка твоя слаще меда, и вина, и молока матери; я закую тебя в цепи любви своей, и ты не сможешь покинуть меня...”

— Слышь, кум! Чего люди говорят-то?

— Брешут люди...

— С чего ты взял?

— А они всегда брешут...

— Да что ты к нему привязался, ему к огню привыкать пора. Садись к нам, нальем!

— Вот это по-нашему, по-арийски!

— Ну, слава Шиве!.. Ты рассказывай давай, чего слышал.

— Эти-то, из Индровой Твердыни, которые Бледнычи, – Господина рожают!

— Чего? Кто рожает? Кого рожают?

— Объявили совершение жертвы от имени Стойкого-в-Битве...

— А ты почем знаешь?

— Мужа сестры моей двоюродный племянник во дворце плетельщиком гирлянд служит. Он от главного евнуха слыхал, а тому главный повар рассказывал. Раджу-Бойца Пандавы на новоселье зазывали, так он сам не свой вернулся. Похмельный, злой, – глядеть страшно. Холуям разнос устроил, на плети не поскупился, а сам к дружку своему ушастому рванул, сутиному сыну.

— Зачем?

— Похмеляться, вестимо. Откуда мне знать, зачем?

— А чего стряслось-то, не слыхал твой повар?

— Плетельщик, а не повар, зенки твои залитые! Позвали, значит, Дурьодхану в гости, идет он по дворцу, да вдруг как хрясь лбом обо что-то! Глядь, а это двери хрустальные. А хозяева, братья любимые, кругом стоят и потешаются. Раджа зубами скрипнул, идет дальше. Смотрит – снова проем в стене, а внутри ничего! Ну, думает, второй-то раз уж не оплошаю. Протянул руку, не удержался, да и плюх на пол: вишь, никаких дверей и вовсе не было. Бледнычи рады-радехоньки, и больше всех Волчебрюхий... Короче, набил Боец шишек.

— Да брешешь ты все! Чтоб такой мужик, как наш Боец...

— Тримурти клянусь!

— Пить надо меньше вашему Бойцу. Ну, слава Варуне!.. Эх, хорошо пошла!

— Ох, будет теперь делов... Нет, ты подумай – Грозный в Слон-Городе одно, а эти в Индрограде – другое! Смуте быть, смуте великой...

— Слыхали – в Чеди смута. Как раджу-то тамошнего Серебряный приложил...

— А я так слыхал, его Вишну-Опекун своими ручками изволил приложить за дерзость.

— Иди джунглями...

— Ну, слава Вишну!

— О, воистину, приближается эра Мрака – благочестие иссякает, народы впадают в блуд и разврат, смешиваются варны, цари становятся жестоки и алчны; должные защищать подданных, они грабят, насилуют и оскверняют, уподобляясь чандалам. В горе предвижу – застонет Великая Бхарата, омоется кровью родичей, разверзнутся бездны... заплачут статуи в храмах... светила падут с небес...

— Так, брахманам больше не наливать... Ну, слава Брахме!

— А чего? Пущай хоть и Бледнычи будут... Чем хуже-то? Один раджа, другой раджа – поборы те же, свары те же... Ох, помню, гуляли царевичи – щепки летели! А пили, пили-то как! В один дых! Сразу видно – дети богов. А боги – это вам не... это вам не люди! Вот взять, скажем, Индру. Как поддаст сомушки, как пойдет асуров драть!..

— Ну, слава Индре!

— Вот кого на трон-то, люди...

— Индру? Так он и есть на троне. Восславим!

— Да не Индру, а Пандавов...

— Чего? Чего ты брешешь, сукин кот? Крамола! Люди, крамола! Хватай его! Бей!

— Ты погоди руками махать, а то я тебе размахнусь...

— Ну, слава Агни!

Волчебрюх плелся по лесу, снедаемый желанием найти какого-нибудь ракшаса и расколошматить его в блин. При этом он рассуждал вслух, по опыту зная, что этим скорее приманит людоеда, чем отпугнет, так что ночные зверьки, шурша листвой, следовали за ним и внимали умозаключениям второго из Пандавов.

— Вот, – сетовал Страшный, прерывая излияния глубокими вздохами и бычьим сопением, – старшенький с женой, близнецы друг с дружкой, Арджуна с этим своим... как его? Да... Да. Пропал человек. Эх, Красавчик... Какой был человек! А пропал. Вот что любовь делает... А я один. Один я один. Один... как лингам.

Утром Бхима непонятно с чего повздорил с Красавчиком: что-то с братом, не иначе, стряслось, а то чего бы тот на людей кидался? Всего-то дел было: смотрел.

— Я, кажется, кого-то убил, – ввалившись в трапезную, сообщил Страшный.

— Съел? – уточнил Арджуна.

— Нет... – растерялся Волчебрюх.

— Уже хорошо, – хмыкнул Серебряный и отвернулся. В этот момент Бхима и высмотрел на братней коже недвусмысленные отметины, – а то не миновать бы Красавчику вразумляющей оплеухи. “Небось полночи друг друга по-всякому – и мистически, и символически, и духовно”, – завистливо подумал Страшный.

— Что ты так меня разглядываешь? – раздраженно потребовал Арджуна. Кришна в порыве страсти прокусил ему губу, и Сребрец с утра был не в духе.

— Да вот думаю... – несмело начал Страшный.

— Неужели?!

— ...кто ж это тебя покусал-то так, болезного? – спросил Бхима с искренним состраданием. – И поцарапал... – задумчиво продолжал он, обходя любимого брата посолонь. – Да ты никак пантеру любил!

— Угу. Пантеру.

— И почему мне такого никогда не обламывается? – печально спросил сын Ветра.

— Иди ракшаса полюби! – от души посоветовал Серебряный.

— Пробовал, – честно сказал Бхима. – Никакого удовольствия.

Ракшасы спали по берлогам и отнюдь не выражали желания попасть под удар геройской дубины. От горя Волчебрюху хотелось есть, и в объемистом его брюхе глухо урчало.

— Да слышишь ли ты что-нибудь, кроме флейты Баламута, о брат мой? – тихо спросит Царь Справедливости, когда братья останутся наедине. – Что тебе в нем, что ты забываешь о Законе, утвержденном богами, и нашей общей пользе?

— Дурак ты, старшенький, – вздохнет Серебряный, разглядывая инкрустированный кораллами пол. – Хоть и умный.

А потом будет Игра.