Оба хранили молчание, и вскоре Уоллис настолько погрузился в работу, что видел на своем холсте уже не индивидуальное лицо, а обобщенный человеческий образ. Он раздумывал, как лучше высветить тесную комнатку, и вдруг ему пришло в голову, что ему следует обнаружить тело так, как это, должно быть, сделали другие – в тот августовский день, когда вскоре после рассвета слуги проснулись и учуяли горький запах мышьяка, просачивавшийся из-под жильцовой двери, и, взломав чердачную дверь, нашли бездыханное тело поэта. И вот, мысленно войдя в ту комнату вместе с остальными, Уоллис сразу же увидел, как на тело Чаттертона ложатся косые лучи солнца, как оплывшая свеча потухла от их прихода и как на внезапно образовавшемся сквозняке разбросанные бумаги беспорядочно закружились по полу. Теперь он принялся писать бледное лицо поэта.

– Ты больше не встречался с Чаттертоном на лестнице?

– Что-что?

– Во сне. Ты мне рассказывал, что видел Чаттертона.

– Нет, теперь мне сны иные снятся.

– Какой ты стал вдруг напыщенный, Джордж.

– Не забывай, я был мертв. – Слова эти прозвучали слишком резко, и Мередит поспешил добавить: – Собственно, я думал о том, как бы ввести яд в любовное стихотворение. – Он открыл глаза. – Но, мне кажется, хотя бы раз его должна принять женщина – а ты, как думаешь, Генри?

Уоллиса почему-то смутил этот вопрос.

– Любопытно, почему ты так мало говоришь о своей поэзии.

Мередит рассмеялся.

– Потому что я так много говорю обо всем прочем?

– Нет, я хочу сказать, что ты так красноречиво рассуждаешь о живописи…

– О твоей живописи, во всяком случае.

– …И вместе с тем ты всегда как будто избегаешь разговоров о своей работе. – Говоря это, Уоллис намечал контуры будущих теней.

– Да просто говорить здесь совершенно не о чем.

– Ты хочешь сказать, это все нереально?

– Да нет, не в этом дело. Нет ничего реальнее слов. Они-то и суть сама реальность. Дело в другом: все, что я делаю, превращается в эксперимент – я действительно не понимаю, почему, и, дай Бог, никогда этого не пойму, – и до тех пор, пока работа окончательно не завершена, я никогда не знаю, выйдет ли что-то достойное или же грош этому цена.

В этот момент Уоллис старался уловить оттенок дыма, который должен был исходить от потухшей свечи.

– Но как же ты можешь экспериментировать с реальностью? Ведь тебе остается ее только отобразить.

– Как это делаешь ты? А как тогда быть с твоей склянкой яду, которая чудесным образом поменяла свое местоположение?

– Но ведь сама склянка – настоящая. Она-то не менялась. – Он нашел нужную смесь неаполитанских белил с кобальтовой синью и принялся осторожно наносить мазки собольей кисточкой, изображая дым.

– Мы с тобой в одной лодке. Тебе знакомо это выражение? Генри, я сказал, что слова реальны, но не говорил, что то, что они описывают, тоже реально. Наш любимый мертвый поэт сотворил монаха Роули из ничего, из пустоты, – а между тем, жизни в нем больше, нежели в любом средневековом священнике, действительно существовавшем на свете. Выдумка всегда более реальна. Можно мне теперь встать? У меня рука затекла. – Уоллис кивнул, а потом отступил назад, чтобы рассмотреть, как вышел на холсте дым от свечки. Мередит, вдохновленный начатой темой, подпрыгнул с кровати и принялся расхаживать по мастерской, стараясь при этом не глядеть на картину. – Но Чаттертон создал не просто одного человека. Он выдумал целую эпоху и сделал ее образную систему своей собственной: никто ведь толком не понимал средневекового мира, пока Чаттерттон не вызвал его к жизни. Поэт не просто воссоздает или описывает мир. Он действительно творит его. Вот почему его боятся. – Мередит подошел к Уоллису и впервые поглядел на холст. – И вот почему, – добавил он спокойно, – именно такой всегда будут представлять себе истинную смерть Чаттертона. Ты не чувствуешь запаха гари?

Уоллис тревожно оторвал взгляд от картины и увидел густой столб дыма, валившего за окном.

– Ах, Боже мой! – вскричал он. – Там, должно быть, пожар! – Но одновременно он обратил внимание на то, как поочередно пересекают друг друга темные и светлые полосы дыма.

Огонь, видимо, полыхал около реки, и они оба выбежали из дома. На камнях мостовой у Мередита расстегнулась одна из туфель с пряжками (он и забыл, что вышел в костюме), а пока он склонялся застегнуть ее, Уоллис уже пристал к небольшой толпе на углу Парадайз-Уок и Челси-Уорф. Какой-то работяга показывал на тыльную сторону дома XVIII века, стоявшего у реки.

– Это было в том саду, – говорил он. – Разгорелось-то быстро, да потом и унялось. – Ветер менял направление, и дым постепенно рассеивался, а над водой неслись хлопья золы с пеплом.

– Так никакой опасности не было? – спросил Уоллис.

– Нет, ни капельки.

Сзади подошел Мередит, и Уоллису почудилось, будто тот бормочет: «Пускай горит, пускай горит», но не успел он оглянуться в его сторону, как увидел Мэри, которая показалась из того дома, держа на руках ребенка.

– Миссис Мередит! – окликнул он ее. – Миссис Мередит! Сюда! – На какой-то краткий миг испуга ему пришло в голову, что это именно она почему-то стала зачинщицей пожара. Мэри отдала ребенка молодой женщине видимо, служанке из того дома, – и направилась в сторону Уоллиса. Она с счастливым видом улыбалась, и он подумал, что она увидела своего мужа рядом с ним; но теперь, обернувшись, он обнаружил, что Мередит куда-то исчез.

– Я и не знал, что вы все еще здесь, – сказал он. – Я… – Тут он заметил на ее на левой щеке темное пятнышко, похожее на тень. – Вы не пострадали?

– Нет. – Она рассмеялась. – Ни чуточки. Это было всего лишь шале мисс Слиммер.

Мисс Слиммер была поэтесса, которая жила в этом доме возле реки, писать же предпочитала в деревянном амбарчике (который она звала своим шале) в нижней части сада. Она нечасто выходила из дома, но Уоллис время от времени видел, как его соседка прогуливается по Парадайз-Уок: тесемки на ее шляпке были полуразвязаны, а юбки порой волочились по дорожной грязи. Она была женщина крупная, но ее несколько грозный облик не находил ни малейшего отражения в ее изысканно-патетичных стихах.

– А почему вы держали на руках ребенка? – Задав этот вопрос, он сразу же покраснел, а Мэри, уловив его внезапное смущение, сдержала улыбку.

– А что, мистер Уоллис, вы решили, что это мой ребенок?

– Да нет, вовсе нет. Конечно, нет. Мне просто было любопытно…

– Это дочка экономки мисс Слиммер. Девочка так залюбовалась зрелищем, что не хотела покидать дом, но я испугалась, что она задохнется от дыма. Как гласит поговорка – нет дыма без огня?

Непривычное и неожиданное физическое возбуждение оживило ее черты: Уоллис никогда еще не видел ее столь счастливой. Внезапный порыв ветра донес до него запах обугленной древесины; он не знал, что ему еще сказать.

– Работа над Чаттертоном идет полным ходом, – пробормотал он. И затем, уже более уверенно: – Вы зайдете на нее взглянуть?

Теперь она несколько успокоилась.

– Нет, пока еще не время. – Она на миг коснулась его локтя. – Мне бы хотелось посмотреть уже на готовую картину. Можно?

– Да. Разумеется.

– Тогда напишите мне, когда она будет закончена, и я приду. – Уоллис не нашелся, что на это ответить. – Я бы предпочла увидеть ее без суетливого присутствия моего мужа…

– Он только что был здесь…

Она оставила без внимания это сообщение.

– Он воображает себя моим суфлером. Он считает, будто сама я ни о чем судить не умею. А потому в его обществе я, разумеется, столь же нема, как то и положено всякой дворцовой прислуге. – Уоллис никогда прежде не слышал, чтобы она говорила столь вольно, но он ведь никогда прежде и не оставался с ней наедине.

– Мэри! Мэри! – Грудной возглас мисс Слиммер заставил их отпрянуть друг от друга, хотя они всего лишь вели обычную беседу, и только. – Мэри, милая, ты совершенная героиня. Ты спасла жизнь этой бедняжке, этой маленькой бедняжке! – Мисс Слиммер обильно потела и то и дело подносила ко лбу льняной носовой платок.