Еще не доезжая до Красного Яра послышался нам беспорядочный масленичный гул, особенно поражавший после мертвой тишины, как и всегда обнимавшей снежное поле. При въезде в село этот гул оказался просто оглушительным. Вдоль широкой улицы, разделявшей село на две почти равные половины, ярким, разноцветным потоком тянулись сани с разряженными девками и бабами, двигались толпы ребятишек и парней, летели тройки и пары... Песни, крики, нестройные разговоры, хрипливая ругань, лязг кнутов, звон бубенчиков, отчаяннейший визг гармоник - переполняли воздух каким-то сплошным завывающим стоном. Яркая безвкусица одежд, диковинное разнообразие упряжек и саней, бестолковейшее сочетание неизъяснимой нищеты и сытого довольства - все это резало глаза и до одури кружило голову. Там бабы в шелках и парчовых душегрейках тесною кучею громоздились на дровнишках, которые через силу тянула худая, как скелет, {375} лошаденка, с боками, изнизанными кнутом. Здесь степенной рысцою трусил до невозможности раскормленный жеребец в сбруе, испещренной медными бляхами, с хозяином в дубленом полушубке и в окладистой бороде и с жирной хозяйкой. Рядом бежали городские санки с волоокими купчихами из соседних хуторов; за купчихами опять, напрягая все жилы, летела кляча, понукаемая оглушительным хохотом и дикими возгласами доброго десятка здоровеннейших мужиков, переполнивших санишки... За мужиками стремились ребятишки, как пчелы улепившие глубокие розвальни. Зипунишки с отцовского плеча и рваные шапчонки не мешали им ломаться, подобно пьяным, и орать во все горло невозможные песни... И опять сани за санями, козырьки за городскими, дровни за розвальнями, мужики за бабами, купчихи за ребятишками, парни за девками... Бабы бестолково топтались в санях, визгливо оглушая улицу глупейшими плясовыми песнями и отчаянно размахивая руками. Девки чинно восседали по бортам саней и, уткнувши физиономии в рукава шубеек, пересмеивались, шелушили семечки и в свою очередь орали песни. Мужики либо шумно и бестолково галдели и пускали в ход пресквернейшие уподобления, либо тоже заводили песни охриплыми голосами... Все это, не исключая ни чинных девок, ни даже важных купчих в лисьих салопах, было либо совершенно пьяно, или близилось к тому. Казалось, самый воздух насыщен был хмелем, и в нем с какою-то бесшабашною пьяною удалью звенели колокольчики, гремели бубенчики и развевались вплетенные в гривы алые ленты и яркие платки в руках плясуний.

Посреди села, около кабака, на котором гордо развевался совсем еще новенький красный флаг, волновалась бесчисленными платками и смушковыми шапками, кичками и треухами огромная толпа. Шум над этой толпой висел неописуемый. Ехать мимо нее приходилось шагом и даже время от времени останавливаться. Я поневоле слушал, и смотрел, и любовался на "идиллию".

В одном конце толпы девки пронзительными голосами отхватывали песню про то зазорное обстоятельство, как:

Купи-ил кузнец...

Купи-ил кузнец...

Купил Дуне сарафан, сарафан!

Купил Дуне сарафан, сарафан! {376}

А за что купил - следовали неудобнейшие, нахальнейшие пункты.

В другом конце с каким-то нечеловеческим ожесточением ругались, разнообразя ругань до гнуснейшей виртуозности и подкрепляя ее отвратительными соображениями о нравственных свойствах восходящего колена. На сугубую мерзость этой ругани, казалось, конкурировали, ибо всякое преуспеяние награждалось одобрительным хохотом предстоящих.

Там два кулачные бойца, в разодранных рубахах, с рукавами, засученными до локтей, усердно сворачивали друг другу скулы и, обливаясь кровью, лезли друг на друга как исступленные. И вокруг них радостно гоготали и подзадоривали зрители.

Здесь посреди седых бород и старческих кудрей рокотало что-то и вовсе неизъяснимое... По крайней мере я ничего не понял в этом рокоте, и уж Михайло, настоятельно прислушавшись к нему, с широкой улыбкой объяснил мне, что судят вора. Из сплошной галды вырывались следующие восклицания:

- Ах ты, такой-сякой!

- Не-эт, это ты врешь... вррешь...

- Сват он мне, ай нет?.. Нет, ты скажи, скажи-и... (Этот голос был особенно пронзителен и дребезжал подобно пиле, брошенной в воздух опытным покупателем на ярмарке.)

- Одно слово - ведро... Ведро, и шабаш!

- Облопаешься!

- А-ах, дьяволa вы... - И-их, да кабы взодрать, и взодрал бы... Ведрро, и шабаш! - Нет, хомут на яво по-настоящему... - Первое дело хомут!.. - Притянуть бы вожжами к телеге, да в кнутья бы!.. Ого-го-го... Не воруй!

- Ведь сват он мне - рассудите вы, старые дьяволa!

- Становь, становь ведро-то!.. Робя! розгачей ему... -- Хомут, хомут на шею да по селу... - Боже упаси, чтоб прошшать...

- Да ведь жрать-то ему нечего, черти!.. Лопать-то ему... Рассудите, чего ему лопать-то! а? - усердствовал пронзительный сватов голос.

- Нет, по скулам ихнего брата!... - Ай за волосья... - Чего-то розгачей, одно слово! - Горячих штоб... - Вед-ррро!.. {377}

Но внезапно шум этот прервался громким возгласом:

- Старички поштенные! Нил Ерофеич едет...

И вся кучка среброголовых старичков, с длинными палочками в руках и с патриархальными бородами, спешно направились к середине улицы. Там остановились козырьки, запряженные жирным жеребцом, и из них, важно покряхтывая, вылез к старичкам толстый сивый мужик. И только вылез он, снова поднялся шум неописуемый. Впрочем, в шуме этом теперь уже превозмогали не грозные и не укоряющие ноты, а мягкие и подобострастные.

- Э, Нил Ерофеич! Благодетель!.. - слышались голоса. - Старичков-то, старичков-то не забывай... - Рады мы масленице-то матушке, голубчик ты наш!.. Кости-то наши старые разгулялись... - Водочки бы им... душенька-то пить запросила, Ерофеич!.. - Угости, поштенный человек!.. - Мы кабыть стоим по заслуге-то по нашей... - Мы для тебя вот как - всей душой! - Ты вот старшина теперь - доходишь срок, опять постановим... - Старички не выдадут... - Старичок - ты ему угоди, а он выручит! - Это как есть... - Ты не гляди, что на тебя недочет взвели... - Нам это все единственно как наплевать... - А ты думал как, - известно, наплевать! - Семьсот рублев деньги для волости невелики... - Как еще невелики-то... - А мы завсегда рады уважить хорошему человеку... - С миру по нитке - голому рубаха!

И в сопутствии солидно шествовавшего впереди Нила Ерофеича все потянулись в открытые двери кабака, широкою пастью зиявшие за народом. А спустя несколько минут выскочил оттуда раскрасневшийся, подвыпивший старичишка с огромной лысиной и закричал на весь народ:

- Эй, православные! ведите сюда свата Аношкиного, - мы его, вора, в хомуте малость поводим... для потехи!

И народ с радостным хохотом подхватил призыв к "потехе" и мгновенно выделил из себя человек шесть, спешно направившихся за Аношкиным сватом. Готовился самосуд.

Мы тронулись далее и, проехав кабак, увидали следующую сцену. Маленький, тщедушный мужичонко, без сапог и шапки, отбивался от высокой носастой бабы, озлобленно тянувшей его за руку. Мужичонко едва держался на ногах и, конечно, не осилил бы с бабой, если бы его, в {378} свою очередь, не тянули к кабаку два здоровенных и тоже сильно подвыпивших мужика. У бабы, от неимоверных усилий стащить мужичонку, съехала с головы кичка, и растрепанные волосы спустились на злое, испитое лицо. В ее глазах стояли слезы, осипший голос дрожал и прерывался.

- Окаян-ный!.. - причитала она, - без просыпу третий день... Пропойца!.. Жена без хлеба-а... Идол!.. Оглашенный!.. Совести-то в вас нету-у... Душегубы!..

- Пущай!.. Пущай, говорю... - сладко усмехаясь, бормотал мужичонко, вырываясь из ее рук. - Я сказал, и пущай... Я сказзз...

- Кум! что ж ефто за порядки! - укорительно вопил один из тянувших мужичонку сзади и усердно подхватывал его под мышки.

- Ломани ее хорошенько, дьявола, по сусалам... Чего она! - кричал другой, пыхтя от напряжения.

- Глахфер... Глахфер... не трошь... Слышь?.. Ослобони, говорю... томно закрыв глаза, тянул мужичонко.