- Мир - великое дело... чтоб, значит, сообчa... по правде... по-божьему... к примеру - всем чтоб вдосталь, без обиды... Все мы люди, все - человеки... Надо, все чтоб тихо... без озорства...

А вот, отправляясь от этой-то основы, от этого-то корня, он и забирался в невылазные дебри, которые, надо правду сказать, стоили ему много тяжелой умственной работы, хотя следов этой работы, как я уже сказал, на его лице заметно не было. Был он неграмотен, но в последнее время начал учиться. Учился почти тайком: где-нибудь в риге, в амбаре, осторожно выспрашивая при случае: "Как складываются эти буквы? Как выговаривается это слово?" - Это, конечно, я узнал уж впоследствии.

Еще черта. Он чрезвычайно неприязненно относился ко всякого рода новшествам, например к железным дорогам, ссудо-сберегательным кассам, земледельческим машинам, особенно хитрого устройства, и т. п.

Мне кажется, нечего и добавлять о том, практичен ли был Трофим в обыденной жизни. Практичным он не был. Жил бедно; хозяйство, несмотря на все его старание, шло у него с грехом пополам. На счастье, семья у него была небольшая: сестра Алена да вечно больная старуха мать. Жены у Трофима не было - умерла тому назад лет семь. Говорили, что была она баба распутная и гуливала шибко, с мужем же почти не жила, хотя где-нибудь в кабаке без слез, - может быть, и пьяных, - говорить об нем не говорила.

- Эх, зайчиков-то напрасно загубили? - мягким голосом говорил Трофим, когда я выходил из избы на крыльцо. {69}

- Небось тоже где ни на есть дружки остались, - продолжал он, с жалостью рассматривая заячьи морды, облитые кровью.

- Так, по-твоему, выходит, что и барана зарезать нельзя - тоже дружка останется! - засмеялся Михайло.

- Известно, ежели рассудить по-божески, ни след и овечку губить - все кровь в ей, как ты хоть...

- Как бы нам самоварчик оборудовать, Трофим? - прервал я его философию.

- Здорово будешь, Миколай Василич, - поклонился он мне, - что ж, эт можно - отчa чайку не попить... Аленушка! - закричал он сестре, наставь-ка самоварчик-то! Чайку Афросинь-Гавриловпа оставила ай нет? А то я к Василью Миронычу добегу.

- Есть, оставила, - ответила Алена и захлопотала над самоваром.

- Ну, вот и попьетесь! - заметил мне Трофим добродушно.

- Ну что, как, ребятишки-то учатся? - спросил я.

- Ничего себе: вникают помаленьку... как не вникать... Ну и то надо сказать - учит она как след... по совести... Не то чтоб как зря...

Мы вошли в избу. Трофим благоговейно перекрестился на икону, старательно обтер снег с лаптей и осторожно уселся неподалеку от двери.

- Что, мужики-то ваши все дома?

- Нет, малость какие дома-то, все больше в отлучке...

- Где же?

- Да иные работки поискать поехали, под условия, значит... Иные сено повезли на подторжье, овсишко, - благо путек... А то под извозы рядиться к Чумакову...

- Это ему куда же?

- В Козлов, кажись... Чугунка-то, ишь, не справляется возить-то, так он пшеницу гужом хочет доправить.

- Кто ж поехал рядиться-то?

- Петруха Булатов да Митяй Чиликин.

- Это они что же, для всей деревни ряду-то возьмут?

- Как же, дожидайся!.. Не те, видно, ноне времена, чтоб порадеть для мира-то... Ноне всяк себе норовит где ни на есть кусок урвать... а не то чтоб для мира!.. Это уж бабы проболтались про мужьев-то - куда поехали... А то и уедут таючись, никому не скажутся... А возьмут {70} там ряду да опосля и набирают в артель... поднес им там, аль деньгами положат что с себра, ну и примают...

Самовар скоро вскипел, и мы благодушествовали за ним втроем: я, Трофим и Михайло. Алена не показывалась из-за перегородки. Михайло сесть к столу не решился и пил чай, держа чашку в руках, что, вероятно, стоило ему немалых огорчений.

- А что, Миколай Василич, - говорил за чаем Трофим, - я так помекаю: времена ноне - самые что ни на есть развратные... Ты как полагаешь?.. Сказано - брат на брата, так вот оно и есть... Ну, купцы там аль господа в разврат пошли, это уж им такой предел положoн: сыспокон веку у них так водится, чтоб все в одиночку... сусед под суседа ямы копать... Ну, а наш-то брат, мужик, посмотришь... Ни тебе какого ни на есть согласья, ни тебе артельности... А уж я так своим глупым разумом думаю: коли мужику да ежели друг за дружку не стоять - пропащее дело... Что у него? У купца, как-никак, капиталы... у барина - земля аль жалованье какое полагается. А у мужика только и наживы, что недоимка да неотработка... Всякому свой предел положoн, ежели ты, значит, купец, ну - торгуй, барин - землей владей... А уж как ты хрестьянин, так хрестьянином и будь... Чтоб, к примеру, как Христос-батюшка повелел... Он, батюшка, претерпел - и ты терпи... Он за мир душеньку свою положил, и ты за мир стой... а не то чтоб какой кус урвал да один и сожрал... Ежели ты, будучи мужиком, хрестьянства от господа бога удостоен, так неежели тебе в разврат с миром идти... Я так полагаю...

- Да разве "хрестьянин"? Ах, Трофим, Трофим... Ведь мужик-то крестьянином зовется, а христиане, или, по-твоему, "хрестьяне", мы все одинаковы, и барин, и купец, и мужик...

- Нет, это ты не так, Миколай Василич! - упрямо перебил меня Трофим. Потому как Христос-батюшка терпел и за мир пострадал, так он и мужикам узаконил... Стало быть, они хрестьяне и есть... А ежели ж мужик от хрестьянства отбивается, ну, значит он Христу - раб лукавый... потому мир на мамону променял... И нет, я тебе скажу, греха тяжчее, как ежели мир продать аль супротив его возгордиться... Ах, сколь тяжек грех энтот!.. {71}

Вот, я тебе скажу, деды наши, ну, точно что крестьяне были... заправские... Все-то у них без обиды, все-то у них по правде, поровну... Беда ли какая навалится - весь мир стерпит ее, беду-то, сообчa... а не норовит, чтоб по-нонешному: я - не я, и деля не моя... Потому и беда, напасть какая, не иначе как от господа бога. И надо ее претерпеть... можа, бог веру нашу пытая, бедой-то... Всё от бога... Аль возьми ты, таперча, работу... какая была!.. Не нонешней чета... И барщина и своей-то невпроворот. А всё бог милослив - справлялись... А почему?.. Дружно все!.. Всем миром... Опять некруты, аль оброк, аль баловство какое, - ну, проворуется там кто аль еще как сбедокурит, - мир все рассудит... никого не обидит... И уж этого чтоб непокорства - ни-ни!.. В страхе жили, закон наблюдали как следует, по-хрестьянски... А теперь какой закон! - Один разврат... - Так, положим - мировой. Ну, может ли он мужика рассудить?.. Он судит по книжке, а мужику эфтого не нужно, мужику - чтоб по закону... Купца аль барина - ну, это так... это он может... А теперь возьми - мужик купцу по условью не отработал... сичас у него - клеть... аль корову с двора... Вот он, мировой-то! А рази это закон?.. Он сперва разбери, с чего мужик не отработал... Можа, ему не токма что работу сполнять, а хошь давиться, так в пору... А мировой эфтого понять никак не может... потому человек он чужой, сторонний... По письму-то он, можа, и зная, а уж хрестьянского-то порядка, мирского-то, и нет... Даром что мировой!

- Вот ты все мирового корить, - сказал я, - ну, а ваш-то, крестьянский суд-то лучше, что ль? В волости-то?

- Да ведь и я про то же, Миколай Василич... Что одно слово разврат... брат на брата... В старину, сказывают, и судов-то этих совсем не было... Вершили миром... чтоб, значит, по правде... по божьему... Вот те и суд весь... Вон у меня в запрошлом году дедушка помер, можа сто годов ему... так он что, покойник, порасскажет, бывало... У нас, говаривал, не токмa что начальство какое, судьи там аль сотские, у нас и староста-то только по званью был... А то все мир, старики... Как что положат, так тому и быть... А чтоб до суда там - и в жисть не доваживалось... Раз мертвое тело нашли; так мир-то {72} собрался и порешил: заседателю чтоб триста целковых... Тогда какие-то заседатели были, вроде как, к примеру, становой у нас... Разложили, с кого сколько, да и отвалили... Этим и отошли от суда... Вот как в старину-то!.. А ноне что... Ноне не токмa что застоять, а потопить норовит всякий... абы самому сухому из воды выбраться...