- Где же вы разыскали эту учительницу? Земство, что ль, прислало?

- Какое те земство - пропадай оно совсем с потрохом, - свою наняли!..

- Как же это так?

- Да как бы тебе сказать... с неделю, что ль... пожалуй, с неделю. Сижу я у Гераськи в избе, уж огонь засветили, глядь, в оконницу стучит кто-й-то... Ну, окликнули... просятся ночевать... Чьи будете, спрашиваем... "Тамлыцкие..." Куда едете? "С Воронежа, с богомолья, барыня, ахфицерша..." Пустили... Вошла она в избу, разделась... такая разбитная, хоть куда... С нами, это, сразу разговор завела... Про хозяйство, хлеба... Одно слово бой. Не из самых так чтоб из молодых, а ничего... Отец, говорит, в Тамлыке трахтер содержит, вдовый... И она вдова: ишь, {57} за каким-то ахфицером, что ль, была... Гутарим, это, мы, а робятенки посередь избы толкутся... С эстого и речь повелась... "Что вы, говорит, робят грамоте не обучаете?" Как же их учить-то, мол? Сами не горазды, а училище - десять верст почитай... Самим чтоб завесть - невмоготу... Начальство тоже в резонт не принимает... А мы - всей душой... Тоже понимаем... темный человек, к примеру, аль письмённый!.. Слово за слово... она и скажи: "Есть мое такое желанье, чтоб, значит, робят обучать, хотите ваших буду?.." А тут на огонек-то еще кой-кто из суседей подошел... Она, это, нам всем объявила... Мы было, признаться, и усумнились: не насмех ли, мол?.. Ну нет, - взаправду... Как не хотеть, говорим, только первое дело - невмоготу... заломит, думаем... А она на это нам: "Ну, в эфтом, говорит, мы с вами, старички, сойдемся, коли избу мне отведете, чтоб особняк значит, ну, харчи еще, - вот и ладно... а обучу как след, - с отца рупь..." Чего лучше?.. Только вот барыня-то ты, говорим, може в харчах не угодим как... Смеется. И так это она нас улестла, так улестла... Враз мы с ей и покончили: рупь с головы, хватера и харчи... Думаем, чего лучше? Клад в руки дается... Наутро мы ей и хватеру сготовили.

- Где ж вы ей особняк нашли?

- А Степаниды солдатки... Изба-то у ней хоша невеличка, зато чистая... да и топится по-белому... А самое Степаниду к Трофиму Кузькину... Чего ей? - Старушка... абы на палатях место было, да хлебово какое ни на есть, тюрьки там аль еще чего... А к ученице сестра Трофимова, Алена, перебралась... Видал? - девка-то... Уж она невеста, поди...

- Видел как-то на жнитве...

- Ну вот!.. Она ей и печку истопит и самовар согреет... Девка промзительная... И ее стала грамоте учить! - засмеялся Василий Мироныч.

- Это вы хорошо сделали, что учительницу наняли... Еще деды наши говаривали: ученье - свет, неученье - тьма...

- Истинно - тьма... Я говорю, свинью возьмем!.. Что ты с ей без грамоты-то поделаешь?.. Аль опять в долг товар распустить... Никак эфтого темному человеку учесть невозможно, а самый тут в эфтом учете и барыш... Да что {58} свинья!.. Куда ни кинь, везде письменному способнее... Условие там писать аль к мировому... Уж в торговом деле никак без эфтого невозможно... Аль опять насчет цен... Вот я как-то, по осени, у Чумакова был, так он те словно по писанному: в Москве цены стоят вольготные, говорит: туша по том-то, мука по том... А в Ростове дела замялись, с овсом без спросу, пшеница ни по чем... Просто диву дашься!.. А все - грамота... Вот мальчонка-то обучится и - подсоба... А там пошпынял его маненько по домашности, да в город, в лавку... Пускай к купецкому порядку приобыкнет... А уж в хрестьянстве - только грех один... Конешно, уж мое дело не молодое, сохи не бросишь, сызмалетства с ей... А что самое подходящее по нонешним временам - торговое дело... Ты сам рассуди: в старину хрестьянство аль ноне!.. В старину-то земли девать не знали куда... Лошадей косяками водили... скотины тьма-тьмущая... А ноне ни тебе земли, ни тебе лугов аль лесу... Одно слово - теснота... Какая уж в хрестьянстве жисть, - склыка одна... И ты посмотри: коли человек тверезый, обстоятельный, - уж он тебе сичас круг заводит... Аль рушку, аль свиней почнет кормить, овец накупит... А не то так посевом займется: у мужиков сымает, у купцов... Аль еще что ни на есть... абы от мира подальше... Я тебе говорю: один грех - этот мир... Как ни то: поналечь ежели, спить ведра два, тяготу какую ни на есть наложить, - это так, эфто они могут, старички-то поштенные, миряне-то эфти... а коли ежели заступа какая нужна - к примеру, кто изобидел тебя, купец ли, помешшик, аль свой брат мужик, мир-то и не при чем... ступай к мировому, либо в волость... Одна тягота да грех, а чтоб заступы... никакой... окромя с тебя же сопьют...

Э-э, Миколай Василич, - спохватился Василий Мироныч, взглянув в окно, за которым уж густели вечерние тени, - загутарился я с тобой!.. А ведь приехал-то за делом!.. Почем у те земля-то под яровое пойдет?.. По-летошнему, аль уступишь?.. Запиши-ка мне десятин пяток... Да полтинничек-то скинь... пра! Я ведь оброшник-то твой верный...

Я записал Василию Миронычу пять десятин ярового, причем скинул ему полтинничек, потому что "оброшником" он действительно был верным, и, несмотря на отсут-{59}ствие всяких письменных условий, ни разу не просрочил, ни разу, что называется, не объегорил меня. Впрочем, я где-то уж сказал, что и крестьяне величали его "мужиком справедливым"...

Кажется, уже в начале декабря начались морозы. Грязь на дорогах превратилась в безобразные комья, твердостью равные железу. Ветер, до тех пор постоянно дувший с юго-запада, с "гнилой стороны", переменился и подул с севера, с Москвы. Тучи все по-прежнему тянулись над печальными полями, но они уж были не синеватые, дождевые, а серые с молочно-белыми окраинами. Мелководные пруды и речки начинали замерзать; особенно замерзали те, которые лежали в крутых или поросших лесом берегах, - в затишье. Целые стада лошадей, коров и овец появились на замерших озимях, разнообразя мертвенно-унылый вид окрестностей.

Зима все еще не приходила. Случалось иногда, что тусклое небо еще более потускнеет, еще гуще и плотнее надвинутся мрачные тучи, и снег мелкими, твердыми, как кристалл, звездочками засеет над полями. Но ветер в это время как нарочно превратится в бурю и с какой-то упрямой свирепостью погонит некстати расщедрившиеся тучи в неведомую даль, и снега снова как не было... Разве в глубоко проезженных дорожных колеях останется он, и тогда дороги кажутся какими-то траурными каймами на темно-сером фоне неоглядных полей.

Упорное постоянство этих щемящих осенних картин и вечное одиночество в конце концов начали как-то странно действовать на меня. Мысль, измученная тоскливым однообразием направления, в котором ей приходилось работать, словно замерла, заснула... Ничего не хотелось, ничто не волновало, не тревожило, ни во что не верилось... Чувствовалась только тупая, одуряющая тоска, которая казалась самым нормальным состоянием духа. Было еще какое-то безотчетное, инстинктивное стремление к физическому покою, и при этом страшная, непобедимая лень. Если уж ляжешь, то лежишь с утра до ночи, усядешься спокойно - сидишь целые часы.

Я сказал, что чувствовалась тупая тоска; да, именно тупая, без отчаяния, без вздохов, без порывистых воскли-{60}цаний и проклятий. Собственно даже не думалось, что вот, мол, тоска! а только ощущалось. Формулировать это ощущение, выразить его мысль отказывалась... Повторяю она словно заснула. Впрочем, было, если хотите, какое-то подобие мышления, пародия на него. Взглянешь, например, на потолок - ползет муха; ну, думаешь, вон ползет... "Куда это она?... Ишь, ведь это она к печке пробирается, к теплу..." Или обратишь внимание на ноги: "Гм... один сапог блестит больше другого... С чего бы это?.. Должно быть, Семен или заленился, или устал... вон, ишь какое матовое пятно-то около носка..." А то глянешь в окно: на крыше амбара сидит растрепанная галка и бестолково трепыхается крыльями. "Вон, - подумаешь, - крыльями машет... ишь, какая взъерошенная..." И на этом успокоишься. Но и это нехитрое упражнение обыкновенно скоро надоедало мне, и тогда я закрывал глаза и всецело погружался в бессознательное, полудремотное состояние, от чая до обеда, от обеда до ужина...