Как бы хорошо улететь и остаться там - в этой чудной стране былых впечатлений, былых радостей!..

Холодно... Я еще крепче прижимаю воротник к лицу и усиленно дышу... На мгновение опять становится тепло, и опять встает далекое прошлое... Над степью горит заря в полнеба... Вдали замирает тоскливая песня... воздух полон ароматом подкошенной травы... У студеного колодезя в ложбинке стоит она, моя первая любовь, - Дуня... Любовно и пытливо смотрят ее серые глаза из-под темных длинных ресниц... Отблеск зари весело сверкает в тех глазах... Смуглый, здоровый румянец покрывает щеки... высокая грудь трепетно волнуется под туго стянутой завеской... грубая, рабочая рука крепко и застенчиво {36} жмет мою руку... "Аль ты меня любишь?" - порывисто шепчет она, наклоняясь к моему лицу... "Люблю, моя дорогая красавица..." Горячие губы обжигают меня... Мои руки крепко сжимают трепещущий стан... до боли крепко... А песня снова тоскливо дрожит где-то вдалеке, вызывая глухой, едва слышный отзвук...

Где-то она теперь, эта Дуня?.. Работает ли, и день и ночь не разгибая спины, обшивая и мужа и детей, поспевая и на жнитво в поле, и на молотьбу в риге, и на поденную работу к купцу иль к барину?.. Надорвала ли она свои молодые силы на этой ежедневной, ежечасной работе, и сгинула ль ее девичья красота, и здоровый, смуглый румянец заменился зеленоватой бледностью, а высокая, крепкая грудь высохла как щепка, или вынес все невзгоды железный организм, и она по-прежнему бойкая, статная, красивая?..

А холод уж пронизывал меня насквозь... Тело дрожало и ежилось под сырым платьем. Воротник, на несколько минут согревший меня, не помогал уже... Я отворотил его от лица.

Вьюга опять немного стихла. Яков покрикивал на лошадей. На сероватом фоне волнующегося снега показался лес, дремучий-предремучий...

- Яков, сходи-ка, что за лес, - не сад ли панкратовский?

Яков идет... Я с лихорадочным нетерпением всматриваюсь в его удаляющуюся фигуру.

- Это бурьян!.. - чуть слышно доносится до меня его крик. - Должно межа аль залоги...

- Марево, - как-то сосредоточенно выговариваю я... Какая-то разнеживающая усталость овладевает мною... В голове - хаос... требуется сильное напряжение воли, чтобы связать этот хаос, чтобы выработать, выдавить из него какую-либо разумную мысль... Этой способности к напряжению не оказывается...

- А-э-й! - слышится из мглы, на этот раз явственно и громко.

- Гри-го-рий! - кричим мы в два голоса.

Впереди что-то зачернело.

- Ты, Григорий?

- Эй, добрые люди!.. {37}

К самым саням нашим подъехала заиндевевшая, лохматая лошаденка; на розвальнях, в которые она была впряжена, белелась какая-то безобразная масса. Из саней вылез тулуп и подошел к нам; снял шапку.

- Здравствуйте... Откелева будете?

- Здорово... Блудим вот... с Малой Березовки... Ты чей?

- Будиловский... Ехал на станцию, тоже сбился...

- Куда держать, как думаешь?

- Держать беспременно на ветер надоть: тут неподалеку либо Тамлык, либо Красноярье должно быть.

- Ну, едем вместе!

- Теперича, знамо, вместе. Авось бог милостив...

Тронулись. Лошаденка, фыркая, шла за нашими санями. Меня клонило ко сну. Желая во что бы то ни стало избавиться от него, я решительным движением руки совсем отворотил воротник... Снег бросился мне в лицо; щеки защипало... Теплое дыханье лошаденки коснулось моей шеи и полилось отрадной струею по спине...

Протяжный гул едва слышно раздался из мглы... Вот еще...

- Это колокол! - радостно вскрикнул Яков и ударил по лошадям.

Поехали на гул. Он становился все ближе и ближе, все слышней и слышней... Лошади, словно почуяв близость жилья, бодро стали переступать по сугробам... Под санями почудилось что-то твердое... Попалась наклоненная ветром растрепанная соломенная вешка... Мы выехали на дорогу. Сонливость мою как рукой сняло...

Скоро черными пятнами показались избы. Колокол все гудел и гудел... Темный высокий силуэт церкви показался перед нами; чуть-чуть сверкнул огонек около нее. Мы направили лошадей к этому огоньку, - оказалась сторожка.

Перезябший, занесенный с ног до головы снегом, я бросился из саней в эту сторожку. Блок на двери пронзительно заскрипел...

С печи свесились чьи-то ноги в лаптях, а потом выглянула оттуда и вся фигура...

- Григорий! Ты тут?..

Обрадованный Григорий соскочил с печи и принялся разоблачать меня. {38}

- Ну, слава богу... Так и думал - замерзли, - торопливо говорил он. Полезайте на печку скорей...

- Да ты-то как сюда попал?

- Плутал, плутал, да и заехал сюда... Я уж тут давишь... тоже насилу отогрелся...

- Это Красноярье?

- Какое там Красноярье - это аж Малый Яблонец!

Я удивился: от Калинкиных двориков до Яблонца считалось пятнадцать верст...

Старые маленькие часы, шипя и как-то захлебываясь, пробили четыре.

"Шесть часов под вьюгой", - подумал я и полез на печь.

Скоро вошел и Яков с новыми спутниками. Их было двое - старик и мальчик. Лошадей поставили под дровяной навес около сторожки. Пришел и сторож, отставной солдат-преображенец, хромой и седой, но еще свежий старик. Он объяснил, что Григорий разбудил его в два часа, рассказал в чем дело, и он сейчас же отправился звонить в колокол, по опыту зная, какое это хорошее пособие для заблудившихся в степи во время вьюги.

Все обошлось благополучно. Никто из нас даже и носа не обморозил, вероятно благодаря тому, что с самых двориков дул талый, полуденный ветер и стало опять морозить уж недалеко от Яблонца.

Измученный впечатлениями адской ночи и пригретый теплой печью, я задремал...

Спал я немного: сдержанный говор разбудил меня. Я открыл глаза. Керосиновая лампочка без стекла коптила потолок, разливая темно-багровый, мигающий свет. Часы проворно тикали; где-то мурлыкала кошка; кто-то пронзительно храпел...

Говор слышался с палатей.

- Стало быть, ты, таперича, ходоком будешь от обчествa? - задавал вопрос сиплый баритон, очевидно принадлежавший сторожу.

- Ходок, ходок, братик ты мой, это ты верно... - отвечал ему добродушнейший голос с какой-то тягучей, плавной интонацией. {39}

- Куда ж ты, таперича, примерно сказать, бредешь?

- А бреду я, братик ты мой, в Томскую, - для осмотра, значит...

- Это, к примеру, насчет новых местов?

- Да, да. Мир препоручил на мою волю: осмотреть, разузнать: как земли, как что...

- Вы что ж, стало быть, целым селом норовите туда?

- Что ж поделаешь... - вздохнул ходок, - уж больно житья не стало... Никаких волей тебе нетути... Так и порешили - идти всем миром...

- Велико ваше село-то?

- Да душ около пятисот наберется.

Сторож глубокомысленно засвистал.

- Кто же вас пустит-то?

- Как не пустить... Ты сам посуди, братик ты мой, теперь вот почитай все село без хлебушка сидит... В кажинной избе хворый, либо два... На погост то и знай таскают... А с чего? - с голодухи... Подати еще за первую половину, за осеннюю, не внесёны, а тут уж за другую гонят... Что ж... поневоле уйдешь куда глаза глядят, не токмa в Томскую...

- Ведь они у всех одни - вол-то!.. А вот мы терпим... Хошь тяжело, кто об этом говорит, а все живем...

- Земельки-то у вас побольше, братик ты мой...

- Какое уж там!.. В одном поле сороковая, а в двух по тридцатке...

- Э!.. - протянул насмешливо ходок, - это вы жители... Еще, никак, леску малость есть?.. А вы вот поживите-ка по-нашему: полтридцатки в клину, окромя ни лесу, ни выгона... Да земля-то дермо!.. Прокормись тут-то... Мы скотинку-то, почитай с самого посева, на зеленях держим, - пустить некуда... уж и так она, сердешная, извелась совсем... Зимой опять: не то ей дать соломки-то, не то избу истопить - ребятишек обогреть... Одно слово горе!.. Весной, честь-честью, выедешь в поле с сохою, а пахать-то и не на чем... Свою еще туда-сюда, как-нибудь с грехом пополам всковыряешь, а вот как придется барину аль купцу отработывать зимнюю наемку, - ну, и плачь... Вот она, жизнь-то какая!.. Иной раз так-то и земельку повинишь, что, мол, хлебушка не рожает, а иной раз и подумаешь: с чего ей, матушке, рожать-то?.. Так-то, братик ты мой... {40}