- Тут мы распрощались с нею до осени, - потому я с самого Егорья на низы шел, на все лето, - сказывали, что {557} заработки там дюже хороши; опосля-то все это брехня одна вышла... Ну, как ворочусь я, решили мы с Гашкой повенчаться. Ни батюшка, ни ее мать нам не поперечили, только все на нужду жалились, потому на свадьбу, как ни бейся, а сорок целковых надо деньги в нашем быту немалые!.. Вот и пошел я добывать эту деньгу на низы в казаки...

Без меня тут и стряслось горе. Ехал как-то Мишка Парменов по нашей деревне, да супротив Гашкиной избы и захоти пить. Подъехал к сенцам... На ту пору Гашка там была, она ему и пить подавала... Раззарился он тут на нее, - прямо к Андронихе полетел, - солдатка... Подавай, говорит, Гашку! это он уж расспросил как звать-то... Андрониха к Гашке... Ну, та ее, знамо, спровадила. Тянули они так-то с неделю, все самоё Гашку хотели сомутить, а напоследок Андрониха прямо к Петровне, - это мать Гашкина-то. Та было сначала Андрониху в шею, а Андрониха ее долгом зачала стращать... Ну, известно, испугалась баба: долгу-то тридцать три целковых, да в посеве еще одна сороковая ржи была, стал-быть опять двадцать целковых - где их взять, столько денег-то!.. Поговорила Петровна с Гашкой, и надумались ко мне писать: нельзя ли мне из казатчины деньги выслать... Горе только одно! какие там деньги... Перво-наперво пришли мы к покосу, народу собралось страсть, ну, за дешевку и нанялись. А там как пшеница стала поспевать, - к Ростову пододвинулись, - в Ростове я и письмо получил... - Сунулся я к хозяину, денег вперед попросить, он только загоготал в ответ... Известно, кто даст незнамому человеку?.. Взяло меня тут горе... Так я и ответу Гашке не дал: что, думаю, без денег письмо посылать, только смех один!..

А на ту пору Мишка с Андронихой не дремали. Стали они все пуще Петровну стращать... Та долго крепилась. Ну, тут подал на нее Мишка в суд: как раз в самую рабочую пору, уборку... Измучилась баба, таскаючись к мировому - мировой-то верст за сорок жил, а Мишка-то три расписки все порознь подавал... Гашка с рожью все одна маялась, да на помочь кой-когда Христом-богом упрашивала... Ну, иной раз, праздником аль в досужую пору, девки и пожнутся, ее жалеючи... А на жниве-то все {558} про то же: все Гашку слухами да Мишкиным богатством смущают...

Сходила, это, Петровна к мировому три раза, и присудили с нее семьдесят целковых, - ишь, издержки какие-то еще... Тут Петровна и сробела... Стала дочь родную на непутное дело наводить... И разорит-то нас и загубит, по миру пустит... Девка и руками и ногами... Мать уж серчать стала: Егорке-то, говорит, все равно - тебя с греха не убудет, все такая же будешь, - а пропадать-то мы не пропадем... Сама уж Петровна сказывала опосля: день-деньской, говорит, пилю, пилю ее... раза два доводилось и за косы, - а как останусь одна в избе, аль в клеть зайду, да и заливаюсь там горючими. Промаялись они так-то до покрова, и Гашка и мать извелись совсем, Гашка уж на себя руки наложить задумала, да все оторопь брала, ну и меня-то с низов поджидала...

А я, на грех, в самый успеньев день свалился, да вплоть до Кузьмы-Демьяны провалялся в горячке. Деньги, что заработал, за хватеру пошли, так я Христа ради и до дому добрался... Тут осенью, с неделю спустя после покрова, приехал к Петровне пристав, описал все: коровенку, овец, амбарушку, кобылу, - одна и была... Через семь дён и продажу объявил. Побежала тут Петровна к Мишке, в ногах валялась, слезами обливалась, а он только гогочет, толстый дьявол... Озлобилась тут Петровна, пришла, набросилась на Гашку, стала ее попрекать... Напоследок аж обмерла... Известно, детишки махонькие, надо их прокормить, надел-то на одну душу всего, да и тот грозил мир отнять - недоимка становилась... Где бабе справиться?.. А тут еще осенние подушные подходили, она уж и так коровенку на подушное хотела продать - год-то тогда плох был, сухменный: ржица еще родилась, а яровые совсем погорели...

Егор замолчал и отвернулся от меня. Не то мне почудилось, не то и вправду в его глазах словно слезы блеснули... Разве то недобрый огонек сверкнул в них? - и то может быть...

- Говорят, силком Гашку-то он загубил... - после непродолжительного молчания проронил он глухим голосом.

- Где ж она теперь? - спросил я.

- У него, у Мишки... {559}

Я удивился.

- Что ж мать-то?

- А чего поделаешь... Она с той самой ночи и не вернулась, так у Андронихи и осталась, а опосля к Мишке на хутор переехала...

- И не уходит от него?

- Куда ж уйдешь, - срам! Пыталась, говорят, утопиться, да не допустили... Теперь-то оборкалась, должно... Уж скоро год как она там, сакуринским-то не показывается, а чужие видают... Работники-то ее уж хозяюшкой величают, - ишь, не нахвалятся... Только худа, говорят, больно словно испитая... Да водку зачала шибко испивать...

- Ты так и не видал ее?

- Притащился я к Михайлову дню ко двору еле живой, да как порассказали мне про все, - сама Петровна и рассказывала, - я опять свалился. До рождества, почитай, пролежал, а об рождестве в Питер уехал, у Танеева в конюхах там жил... Вот ноне по весне только пришел, прямо на хутор сюда...

- Да тоска вот дюже грызет, - продолжал он каким-то апатичным, усталым голосом, - все стоит вот она в глазах, скучная да худая... Так и ноет сердце, так и сосет... В Питере плохо, думал, как нa степь вернусь - легче будет... Как же, полегчает!.. Надысь наказывала повидаться, закаменело мое сердце - не пошел, а наутро хоть бы удавиться в пору... Тоска одолела...

Он замолчал и лег вниз лицом.

Лошади почти все уже улеглись и тихо хрустели, пережевывая траву. Изредка раздавалось шумное фырканье, резко тревожа сонный воздух, и опять вставала тишь над степью... На западе, у самого горизонта, едва мерцала узкая белесоватая полоска - остаток вечерней зари. Темное, почти черное, небо сверкало крупными звездами. Изредка какая-либо из них быстро скатывалась куда-то и исчезала, оставляя на мгновение огненный след... Куда она уносилась, эта звездочка?..

Тяжело становилось на душе после рассказа "Полоумного"... Тяжело было сознание того, что вот наряду с этой роскошной природой, наряду с этим широким простором и земли благодатной и чистого, вольного воздуха, {560} может существовать горе - не измышленное, а действительное, реальное, неумолимое...

Сдержанное рыдание послышалось... Я испуганно наклонился к Егору. Он весь конвульсивно вздрагивал, зажимая лицо руками. Плечи его тяжело приподнимались... Рыдание было хриплое, сухое, злобное... Я вспомнил почему-то о своем тихом семейном уголке, о своей беспечальной юности, о своей любви...

Веселая беседушка,

Где батюшка пьет...

пронеслось по-над степью со стороны хутора.

...Пьет...

- отозвалось в роще жидкое эхо.

Он пьет, не пьет,

Родимый мой,

За мной, младой, шлет...

Эхо чуть слышно откликнулось;

...адой шлет!

А я млада, младешенька

Замешкалася...

В шелковой я травушке

Запуталася...

Песня приближалась к нам. Егор утих; лишь судорожное движение плеч доказывало его усилия сдержать стоны и вопли...

- Е-го-ор! - послышалось из темноты. То был голос Петрухи.

За окликом конское ржание послышалось. Из табуна звонко ответили на него. Лежавшие лошади стали вставать: их красивые силуэты зачернелись около нас. Егор поднялся. Зычно крикнул он в ответ Петрухе и пошел в середину табуна. Через пять минут он уж сидел на своей лошадке и сгонял табун. И он сам и лошадка его казались черными и резко выделялись на звездном небе...

Ржание, фырканье, окрики понеслись над степью, побежали в глубокое поднебесье... Я взял ружье и побрел вслед за табуном. Петруха подъехал к нам и поехал возле меня. {561}

- Что, ведь правда - полоумный? - спросил он меня шепотом и кивнул в сторону Егора. Я промолчал. Он опять вполголоса затянул свою песенку, изредка прерывая ее зычным окриком... Впереди табуна ехал Егор.