Я шел к хутору. На перепутье пасся табун. Звуки "бычка" все еще трепетали в воздухе. Конюх, игравший на жилейках, сидел, поджавши ноги, на разостланном кафтане. Это был малый лет двадцати, русый, почти белый, в красной кумачной рубахе; широчайшие плисовые штаны были вправлены в узкие "вытяжные" сапоги; серая, "крымская" шапка сидела набекрень, придавая вид удали и беспечности курносому, безусому лицу. Глаза глядели весело и задорно.
- Здорово, барин! - закричал он мне, когда я подходил к нему. Широчайшая улыбка показалась у него на лице.
- Вот и не угадал! - сказал я, тоже смеясь и подлаживаясь под его непринужденный тон, - ишь, не барин, а простой мещанин...
- Ну, рассказывай! кабы мещанин, ты бы куцую одежу-ту не напялил, смеялся конюх, подходя ко {549} мне, - мещане-то кошек скупают, по оконницам кнутиком постукивают, а ты вон с ружьем!.. Какой же это мещанин?
Приходилось соглашаться с этим неоспоримым аргументом.
- Нет ли у тебя чего покурить? - обратился он ко мне.
- Есть, есть, - сказал я и достал ему папиросу. Наивная бесцеремонность и какая-то словно детская простота занимали меня в конюхе. Я закурил и расположился рядом с ним на кафтане, который он предупредительно предложил мне.
- Тебя как звать-то? - спросил я.
- Петрухой звали...
- Это чьи, танеевские, что ль, лошади-то?
- Его. И, братец, богат же наш барин! - Петруха восторженно поднялся с места, - это вот холостые шестьдесят голов, - указал он на табун, - а там вон за Рогатым прудом матки ходят, штук пятьдесят, а вон за теми курганами коньки еще, голов пятьдесят! - Он победоносно взглянул на меня.
- У него, помимо хутора-то, где именья? - интересовался я.
- У него их, мал, целый содом, именьев-то!.. Сичас это будет тебе Андрусовка за Битюком, да Ольховатка, да Тарасовка на Плавице... Тарасовку-то недавно купил... А там еще, говорят, где-то до пропасти...
- Что ж, хорош барин-то ваш?
- Ммм... - замялся Петруха, - да как тебе сказать... Горяч больно! добавил он после маленького раздумья, - сичас тебя оборвет, а глядишь, ни за что... Барин богатый!
- Что он, уж старик?
- Какой тебе старик!.. Еще никак двадцати пяти годов нету, женился недавно, такую шустренькую взял!.. А чин на ем, должно, важнеющий, потому летось я его как-то в церкви видал: весь в золотых тесемках увешан... Как жар горят! А штаны кра-а-асные!..
- Давно ты живешь в конюхах-то?
- Нет. С весны нонешней. Как за подушным погнали, батюшка пошел в контору да под меня пятнадцать целковых взял. С той поры я вот и зачал жить. {550}
- Сколько же ты берешь в год?
- Тридцать пять целковых.
- Что так мало?
- Да как же оприч? вперед деньги взяли... Уж тут известно - сбавка, что дадут, то и бери.
- Ты откуда сам-то?
- Сакуринские, знаешь? Около Яблонца.
- Знаю, знаю... Ты что же у своего барина-то не нанялся?
Петруха засмеялся.
- Куда ему! он сам прогорел, иной раз пожрать нечего... Куда уж тут деньги вперед задавать!
- Где же он прожился так?
- Да чего! - смехота тут, страсть! - Ишь с купцами связался, торговать стал, завод мыльный завел, да и прогорел... Теперь с торговли-то на собак передуло: все зайцев по полю гоняет.
Вдали, по дороге от хутора, показался верховой на серой лошади.
- Ну, слава богу! - обрадовался Петруха, - Егорка Полоумный едет!..
- Кто это - Егорка Полоумный? - спросил я.
- Да это конюх, со мной табун стерегет. Ишь, на смену едет... Теперь вот мне обaпол полночи нужно к табуну выезжать - как совсем на хутор гнать.
- Что же это у Егора прозвище такое чудное? - допытывался я.
- Полоумный-то? - Это его у нас на деревне прозвали так-то, засмеялся Петруха, - ишь, он в одну девку врезался, - Гашка там есть, - а она возьми да загуляй с купцом; он с тех пор и ополоумел...
- Как же он ополоумел?
- Известно как... Чуть человек незнамый встрелся ему, он и давай все выворачивать: как это полюбилась ему Гашка, как с купцом связалась... да все, все расскажет... А смеяться станут, схватят что ни на есть в руки, да и норовит ошарашить... Мы уж теперь перестали над ним зубоскалить, того гляди убьет - боязно... Кучер Никифор Иваныч сказывал, что и в Питере он такой-то был.
- Да разве он был в Питере? - спросил я.
- Как же, он там в конюхах у нашего барина жил. Ноне весной приехал только... И теперь окромя у него {551} речей нету, что об Гашке!.. Загуторь о чем ни на есть, либо промолчит, аль буркнет словечко... А вот по лету, уйдет вон к курганам, - Петруха указал на бугры, чернеющиеся на фоне огневого заката, - и лежит там день-деньской... Я раз так-то пошел искать его по степи, нужно было табун выгонять, а он лежит, это, на кургане, - вон что над самым Битюком, - выше его нету; подхожу я, это, - почитай на него наступил, - а он словно и не видит... Выпучил глаза на небышко да глядит... Что ты, мол, глядишь, Егор? - а он как вздрогнет: на Битюк, мол, гляжу... А в ту пору Битюк еще в берега не вошел: в разливе был... Чего ж, мол, его глядеть-то? пойдем табун выгонять... А он, это, братец ты мой, как схватит себя за виски да как заголосит, меня аж оторопь взяла...
Недоумение пробежало по добродушному лицу Петрухи, но тотчас же уступило место обычной наивной веселости.
- Ну, барин, пойдем к хутору, что ли? Ведь ты небось у нас ночуешь-то? Где же тебе оприч!
А меня сильно заинтересовал Полоумный. "Что он? кто он?" - копошилось в голове: если он от любви такой-то стал, то это ведь не частое явление в крестьянском мире, где любовь по большей части оканчивается свадьбой, а после нее становится уж привычкой... Я решил познакомиться с Полоумным.
- Нет, Петруха, я, видно, полежу еще тут. Идти не хочется. Тогда нa ночь приду...
- Ну, приходи на ночевку, я тебе на сеннике постель сготовлю.
- Спасибо.
Петруха стал готовиться в отъезд. Поймал стреноженную лошадь, распутал ее, взнуздал, второчил кафтан. Егор подъезжал к табуну. Лошадка его бойко и скоро шла красивым, развалистым шагом. Я с любопытством стал вглядываться в Полоумного. Яркие лучи заходящего солнца падали ему на лицо, и оно казалось словно из бронзы вылитым. Строго очерченный профиль характеризовал это лицо. Тонкие, сжатые губы опушались черноватыми усиками; из-под широких сдвинутых бровей блестели большие, не то грустные, не то злые глаза. Печать какой-то суровой, сдержанной тоски лежала на всем этом загорелом, желтом лице, с резкими, некрасивыми на пер-{552}вый взгляд, чертами. Чуялась согнутая, подавленная сила в этом "полоумном"...
- Что-й-то ты долго, Егор? уж я ждал, ждал...- упрекнул Петруха.
Егор промычал что-то в ответ, слез с лошади и начал ее треножить. Петруха, тонко усмехнувшись, кивнул мне на него и, мешковато садясь на своего поджарого гнедого коня, спросил:
- Ну что ж, придешь ночевать-то на хутор?
- Приду, приду...
Петруха поехал к хутору.
- Ты что ж не пошел на хутор-то? - угрюмо обратился ко мне Егор.
- Да уморился больно - отдохнуть хочется.
- Далеча ходил-то?
- С ружьем ходил, да исходил порядком: пошел-то от самой Сухопутки, даже до Титовых двориков доходил, а вот оттуда вплоть до вашей степи...
- Ты сам-то чей?
Я сказал.
- Что же это ты: исходил много, а дичины с тобой нету? - усмехаясь, спросил Егор.
- Не из дичины хожу, - сказал я, - скучно станет на хуторе, а денек выдастся хороший, вот и пойду бродить... А славные у вас тут места! добавил я, бросив взгляд на окрестность.
- А ты был вон на Крутом кургане? - оживленно сказал Егор и, приподнявшись, указал на высокий курган.
- Нет, туда не доходил.
- Ты вот сходи-ко туда... С него страсть как видно!.. Тут тебе Битюк разливается... У самых берегов да на островах леса зеленеют, а промеж лесов, села раскинулись: Тамлык, Паршиково, Ровенское, Подлесное, Яблонец... А там Красноярье на круче... Приволье! куда ни глянешь, все колокольни белеются да кресты жаром горят... В ясный денек аж рыбинская церковь видна, верст двадцать будет... Как все равно синим туманом заволокет ее, церковь-то, только кресты, словно огоньки, блистают на солнышке... Тут тебе у реки сёла да деревни приютились, словно от ворога схоронились, а пo верху, вдоль Битюка, бугры да курганы тянутся... В старину, {553} говорят, их богатыри понасыпали... За Битюком кусты танеевские чуть синеются: Дальний куст, Травин куст... хороши есть у нас места! - добавил он после легкой задумчивости и тихонько вздохнул.
