- Не было лошадей с Ерзаева хутора? - смиренно спросил я сторожа.

- Это с какого Ерзаева - за гаями?

- За гаями.

- Нет, не было. Вот с Лутовинова было, и от Халютиной барыни были лошади, а чтоб от Ерзаева - нет, не было.

- Да ведь я письмо писал...

Я вошел в контору и спросил: "Давно ли Ерзаеву письмо отослано?" Господин с неизбежным цветным околышем на фуражке стоял около окна и давил мух. Мой вопрос застал его на самом интересном месте: крупная муха неосмотрительно попалась под его палец и отчаянно жужжала и билась там, звеня по стеклу.

- Вам чего? - важно промолвил он, едва поворачивая голову.

Я повторил вопрос.

- Какому такому Ерзаеву?

- Александру Федорычу.

Он промолчал.

Я подошел к столу и сел. Господин искоса посмотрел на меня и разжал палец. Муха радостно расправила крылья.

- Мы не обязаны сберегать письма, - строго сказал он, - у нас есть свои занятия.

Я ничего не ответил. Это, должно быть, умиротворило его.

- А ежели мы соблюдаем, так единственно в свободное от занятий время, - добавил он, смягчая голос, и, подошед к шкафу, спросил: - Вам - Ерзаеву?

- Ему.

Он порылся несколько и подал мне собственное мое письмо.

- Разве не было оказии? - спросил я.

- Всего не упомнишь.

- Но если была оказия, вы должны были отослать! - воскликнул я.

Господин изобразил на лице своем крайнее изумление и обвел меня юмористическим взглядом. Затем решительно двинул стулом, надменно выпятил грудь и, развернув {455} громадную книгу, испещренную цифрами, яростно заскрипел в ней пером. Оставалось уходить.

- Но почему же вы не послали, когда была оказия? - повторил я в досаде.

На этот раз он не обратил на меня внимания. Когда же я уходил из конторы, суровый его голос с достоинством произнес:

- Мы не обязаны, ежели у нас занятия... И мы не почтальоны.

Я вышел на платформу. Сторож подметал пыль. Солнце пекло. Тишина стояла мертвая. Вокруг сторожа юрко суетился человечек в монашеском одеянии. Увидя меня, сторож приостановил свою работу и сказал с радостью:

- А ведь с Ерзаева-то были!

- Когда?

- Позавчера. Я и забыл!.. Должно, насчет почты были: малый спросил почту и уехал.

Я только руками развел.

- А лошадок у вас не добудешь здесь?

- Лошадок? Эка чего захотел! - И сторож снисходительно усмехнулся. - У нас ближе Лазовки не токмо лошадки - кобеля не добудешь.

- В Лазовке оченно возможно достать лошадок, - вмешался монашек. Говорил он часто и дробно. Я посмотрел на него. Ряска на нем местами блестела, как атлас, и на локтях была порвана. Кожаный пояс стягивал стан. За пазухой что-то торчало. Из-под засаленной скуфейки благообразно вылезали длинные волосы, смазанные маслом. Реденькая бородка окаймляла одутловатое лицо с бойкими, плутоватыми глазками. Движения были порывисты и беспокойны. Под моим взглядом он было смиренно опустил взоры, но тотчас же снова вскинул их на меня и сладостно улыбнулся.

- Оченно даже возможно добыть лошадок, - повторил он.

- Да ведь это далеко.

- Верст десять, - сказал сторож.

- А мы вот как сделаем, - заторопился монашек, - Мы как выйдем и сейчас же, со божией помощью, на пчельник...

- Какой пчельник? {456}

- Это точно, пчельник здесь есть - монастырский, - промолвил сторож.

- Монастырский пчельник, - повторил монах. - Мы как в него, с божией помощью, взыдем, и прямо в Лазовку служку нарядим. А вы уж, ваше степенство, приношение нам за это... - И, отвесив мне низкий поклон, он спешно и невнятно забормотал: - Во славу божию... на спасение души... труждаемся и воздыхаем: монастырь убогий, скудный...

- Вот, вот, - подтвердил сторож, покровительственным жестом указывая на монаха, - вот отец Юс и проводит вас. Он вас проводит до пчельника, а вы ему снисхождение сделайте. Отчего не сделать снисхождения!

- А до пчельника далеко?

- Верст...

Но монашек перебил сторожа.

- Версты две, ваше степенство, - быстро сказал он, - никак не более, как две версты.

Сторож только носом покрутил и как-то неловко моргнул одним глазом.

Я согласился. Отец Юс схватил мой саквояжик и проворно двинулся к вокзалу.

- Отец Юс! - остановил его сторож и, подозвав, пошептал ему что-то. Отец Юс в свою очередь отозвался страстным и убедительным шептанием... Но сторож не унялся и даже возвысил голос. - Мастера вы здесь облапошивать! сказал он. Тогда отец Юс с неудовольствием сжал губы и обратился ко мне:

- Ступайте, ступайте, ваше степенство, я догоню.

Я вошел в вокзал. Там было душно и пахло свежей краской. Через несколько минут вбежал мой проводник в сопровождении сторожа. Последний меланхолически улыбался и утирал рукавом губы. "Он вас проводит!" - сказал он мне, снова покровительственно указывая на отца Юса. А пазуха отца Юса была в некотором беспорядке, и лицо изъявляло недовольство. Мы пошли.

- Прощай, отец Юс, спасибо! - произнес сторож.

- Ладно, - ответствовал Юс и сухо поджал губы. Выходя из вокзала, я увидал огромное окно конторы, а за окном важный лик господина, по милости которого совершалось теперь мое пешее хождение. Под его жирным пальцем снова билась и беспомощно трепетала {457} бедная муха, а он, сосредоточенно оттопырив губы, осторожно давил ее и внимательно следил, как ее тонкие ножки бестолково скользили по стеклу.

Станция стояла на песчаной поляне, скучно желтевшей на солнце. Вокруг поляны со всех сторон толпился лес. Там высились мрачные сосны, здесь стройные березы белелись веселою дружиной... По преимуществу же преобладал дуб, и густой орешник превозмогал всюду.

Мы достигли просеки и пошли лесом. Но не прошло и четверти часа, как лес этот миновался и по обеим сторонам дороги потянулся мелкий кустарник, среди которого, там и сям, высились одинокие дубы. Тени не было и помину. А между тем был час пополудни и жара стояла несносная. Неподвижный воздух напоен был зноем. Небо висело над нами ясное и горячее. Идти было ужасно трудно: глубокий песок однообразно шуршал под нашими ногами и безжалостно палил подошвы. В лесу стояла тишина. Птицы как будто попрятались... Листья утратили свою свежесть и недвижимо висели, поблекшие и пыльные.

У отца Юса и походка оказалась подобна речи: частая и дробная. Он долго шел молча и, беспрестанно поправляя пазуху, казалось негодовал. Я тоже молчал и посматривал вдаль, куда бесконечной чередою убегала тяжкая дорога.

- Эка жара-то! - вырвалось, наконец, у меня.

Отец Юс встрепенулся. Он пристально посмотрел на небо и сделал вид, как будто оно неожиданно распростерлось над нами такое знойное и яркое; затем поглядел на свои ноги, обутые в толстые башмаки, и, наконец, с осторожностью произнес:

- Благодать господня... - но, заметив, вероятно, что в этих словах мало утешительного, добавил: - Вот, с божиею помощью, Кривой Обход придет: большой липняк!.. Древеса в обхват и усладительные ароматы.

- А далеко ли?

- Версты через две достигнем, ежели господь милосердый...

- Как через две! Да пчельник-то когда же?

Отец Юс смутился.

- Спаси господи и помилуй! - воскликнул он. - Значит обмолвился я вашему степенству: пчельник за Обходом... - И, не дожидаясь моих возражений, затянул груст-{458}ным тенором: "Очи мои излиясте воду, яко удалился от меня утешаяй мя, возвращаяй душу мою: погибоша сынове мои, яко возможе враг..."

Я же был печален. И отец Юс заметил это. Прекратив свой горестный кант, он вздохнул и произнес:

- Благо есть мужу, как ежели возьмет ярем в юности своей.

Я промолчал.

- Блажен убо стократ муж тот, потому прямо надо сказать: начало греха гордыня и держай ю изрыгнет скверну...

- Это вы насчет чего? - спросил я.

- А насчет того, ваше степенство, грехи повсеместно!.. - доложил Юс и, несколько мгновений подождав ответа, продолжал: - Повсеместный грех и прямо вроде как последние времена...