На пятый день Серов встал, сказал, что уже здоров, что уезжает по делам на пару дней в Сергиев.
- Не беспокойся... Мне лучше. Мне надо туда съездить... Хочу посмотреть, оглядеться, понять кое-что...
Отойдя от дачи метров на двести, Серов снял и забросил в кусты свои новенькие итальянские ботинки, затем зашел в магазин (в магазине на босые его ноги внимания никто не обратил), купил кусок сырого мяса, в кафетерии, располагавшемся тут же, - два вареных яйца и, чувствуя небывалую свободу и распирающее нутро здоровье, босой пошел в Сергиев. Он шел, то отдаляясь от шоссе, то приближаясь к нему, шел по утоптанным грибниками и дачниками тропинкам, и внутри него все пело. Так прошагал он несколько часов подряд. Вдруг голоса вновь настигли его. Они упали сверху, как паучья сеть, опутали голову, лишили дыхания, в ушах снова зазвучали далекие грозовые разрывы, стал слышен слабый эфирный треск, заныл далекий, еле разбираемый, но все же явно таящий в себе какую-то угрозу женский голосок. Тут же послышался и крик петуха. И вслед за криком женщина позвала его внятно:
- Дим, Дима... Вернись!.. Вернись! Езжай в Москву... В Отрадное езжай...
Не отдавая себе отчета в том, что делает, Серов вышел на проселок, ведущий к шоссе, стал останавливать машины, ехавшие в сторону Москвы.
Ломающая нежные стеночки висков тоска, раздирающая нервные волокна в клочья лекарственная лихорадка обрушились на него вновь...
"Там за стеной...
За разбухшим от влаги забором...
Там Калерия... Там ее тело... Любовь там... Там рай..." Хмурый таксист, возвращавшийся из дачного поселка, куда возил старый, никому не нужный холодильник, покряхтев, взял-таки босого пассажира. Взял, конечно, из-за неожиданно предложенной высокой платы. Такси, попрыгав по ухабам проселка, выскочило наконец на Ярославское шоссе, и носовой голос, донимавший последние полчаса Серова, зазвучал отчетливей, ярче:
"Дима... Дим... Ты где? Приезжай в Отрадное... Я жду, жду тебя..." Внезапно Серов выхватил из кармана плаща взятую с собой неизвестно зачем вишневую купленную когда-то для сына блок-флейту, три или четыре раза в нее свистнул.
Голос Калерии тут же пропал. Ехать в Москву стало незачем.
- Я здесь... Здесь сойду... Остановитесь! - заторопился Серов. - Мне не туда...
Мне в другую сторону надо... В Сергиев...
***
- Ты че, паря, заснул?
- Зачем ты так в Лавре?
- А где же? Я, брат, дьявола везде вижу! А в Лавре тем паче.
- Место святое...
- Правильно, святое. Вот и надо было беса этого шугануть оттуда. Глядишь, бес теперь вместе с монахом оттуда и уберется. Так! Так надобно! А то - ботинки снял. Носочки! Моча в голову! Кал на стене... Часа через два в другое место нагрянем. Там помогать мне будешь... А в кармане-то у тебя что за книжка? - спросил внезапно Колпак.
Серов вынул и подал Колпаку "Школу юродства".
- Так и думал я! - крикнул Колпак и вмиг мелко изорвал и рассыпал вокруг листочками осенними брошюрку.
- Сектаторы гадят! Не смей больше и в руки брать! Теперя марш за мной в другое место!
Другое место оказалось дискотекой, в которую их долго не хотели пускать.
Наступил уже вечер. Голоса не возвращались. Серов ожил, после колпаковского "кощуна" в Лавре отошел, чувствовал себя вполне в своей тарелке, словно всю жизнь только тем и занимался, что Христа ради юродствовал.
- Заплати! - повелительно сказал Малый Колпак. Серов заплатил за вход, они вошли. Серов ждал, что Малый Колпак тут же начнет действовать, но тот отчего-то медлил. Колпак долго стоял бездвижно, зачем-то даже закрыл глаза. А когда он их открыл, в глазах узких, глубоко запавших стояли слезы. Колпак мягко отодвинул от внутренней, ведущей в танцзал, завешенной тонкими висюльками двери какого-то верзилу в униформе и стал угол двери страстно и бережно целовать...
Верзила захохотал. Серову от мокрых, едких взглядов стало жарко, тошно. Он оттащил Колпака в сторону, зашипел ему в лицо:
- Зачем ты... Зачем... В Лавре плюнул... А здесь... В вертепе этом стены целуешь?!
- Затем. Там бес вокруг Лавры вился! Видел я его. Потому похабы творил. Потому - плюнул в него! А здесь - ангелы стайкой на двери висят. Плачут! Дальше войти не смеют! Тех, что внутри, жалеют! Пошли! Внутрь пошли! Вот те кадило. Нет огня в нем и дыма, а ты все одно - маши! Маши, когда укажу. Счас, только выберу которую обмахивать, счас, счас...
Он несколько минут оглядывал пристально редких танцующих, затем выбрал самую развязную, самую размалеванную женщину в легком, ярко-голубом платье на молнии.
Малый Колпак подскочил к ней, оттолкнул от нее партнера и, в короткой и грязной своей полусвитке-полукурточке, в дурацкой лыжной шапочке, по-жеребячьи вокруг женщины запрыгал.
Гогот и свист понеслись сначала откуда-то сзади, а потом со всех концов танцзала. Опешивший партнер стоял и лыбился тут же. Внезапно Колпак крутанул женщину на месте, обернул ее к себе спиной и, с хрустом потянув до самого низу, раскрыл молнию на платье. Платье упало. Женщина в легких трусиках продолжала смеяться и плясать, а к Колпаку двинулись два мордоворота из охраны.
- Маши! - крикнул Колпак Серову. Серов стал неуклюже махать негорящим кадилом, Колпак выкрикивал что-то плохо разбираемое на старославянском языке, танцующие стали разбредаться по углам, многие ушли курить.
- Одна! Одна! Одна здесь останешься! Все уйдут! Все! С кем похоть творить станешь? С кем?
Внезапно Колпак упал перед женщиной на колени, прижался щекой к остроносой ее обувке. - Тяжко тебе будет! За это люблю тебя! И за похоть тоже люблю! Что не мертвая - люблю!
Женщина, все еще млея от общего внимания к своим тучноватым бедрам и аккуратно разведенным в сторону грудям, чуть отдергивала от колпаковых щек туфли, продолжала пританцовывать, крутиться.
Тогда Колпак кинулся к сидящему у аппаратуры диск-жокею и всем телом резко повалился на крутящийся лазерный диск, на рычажки, на цветные лампочки...
Музыка встала. А Колпак двинулся к выблескивавшему в полутьме медными огоньками бару. Звон высокий, звон чистый, зеркальный, а затем звон грубый и низкий, бутылочный, треск ломаемых стульев, визг кидающегося на хрупкие полки со всего разбега Колпака - резанул зажмурившегося Серова по ушам.
Дискотеку закрыли. Колпака крепко побили. Серова чуть помяли.
- Завтра! Завтра, - торжествовал выкинутый на улицу Колпак. - Завтра не то, паря, увидишь! Не то испробуешь! Танцы что? Танцы - финтифирюльки ребячьи!
Финтифирюльки... Финти... Фи... Ты, паря, шибко интеллигентный. Хотя, может, это и ничего. Был в свое время даже князь-юрод... Сам царь в монастырь некий приехал однажды... Глядь, а князь этот в юродах на паперти обретается... - "Личность эта нам знакомая... - сказал царь игумену. Поберегите мне его..." И поберегли...
Но это потом, потом расскажу... Завтра... Так что до завтрева, до завтрева...
*** Тихой серой мышью Ной Янович Академ перешмыгнул больничный двор.
Уже несколько дней он содержался Хосяком в палате №30-01. За пределы отделения Академа больше не выпускали.
Ной Янович перешмыгнул двор и вонзился морщинистым и сухоньким, как щепка, удивительно живым и подвижным тельцем в густой кисельно-белый воздух 3-го медикаментозного.
Он на секунду лишь задержался в дверях: прикидывая, чем бы сейчас призаняться:
погонять по туалету Рубика или поклянчить витаминов у молоденькой ординаторши-практикантки. И ребячье сознаньице Ноя Яновича, годное ныне лишь для недолгих и несложных мыслительных операций, тоже на миг замерло, как замирает маленький шарик ртути из разбитого градусника на краю стола.
Как раз в этот миг, миг замиранья и несложных размышлений, на шею Ною Яновичу опустилась чья-то рука. Он был дерзко и нагло ухвачен за шкирку, поднят в воздух и все никак не мог повернуть назад свою коричневую от бессмертной старости мордашку, чтобы разглядеть обидчика. Крик "Ратуйте!", уже готовый сорваться с рудиментарно-раздвоенного языка, к языку этому словно бы и присох: обидчик сам развернул к себе обижаемого - на Академа внимательно, с медицинским прицелом и прищуром глядел заведующий 3-м отделением.
