"Шулик-шулик-шулик!" - вдруг громко передразнил петух коршуна, сам этого невольного передразниванья испугался, но потом смекнул: коршуна ему бояться нечего! Даже если этот воняющий мышами и рыбой "шулик-шулик" посмеет метнуться сюда, на сладко обволакиваемую лекарствами крышу, он, петух, убьет коршуна одним ударом воскового, тяжелого, наросшего до непомерности остро-смертельного клюва.
Петух кружил и кружил по крыше... От потребности чем-то унять, успокоить себя, он по временам встряхивал огромной своей головой. И тогда в голову его прорывались новые звуки, картинки, влетали кусочки ушедшего дня, клочки ночи.
Петух плохо помнил, что с ним было раньше. Одни слабые обрывки мелькали перед ним: металлическая сетка, насест, деревянное долбленое корытце, пшено горками, лужи, гладкие, ленивые, теперь кажущиеся ему отвратительными куры: сон, явь, опять сон...
В голове петуха что-то сдвинулось. Сдвинутость эту он хорошо и крепко ощущал, и она ему нравилась. Нравилась намного сильней, чем полузабытое нормальное состояние. Петуху теперь казалось: петь надо отвратно, петь надо издевательски, а клекотать и орать - ругательски-грубо, так, как орет поутряни драная котами ворона. Еще петуху в последние дни казалось: есть не обязательно! Ну, а раз не обязательно есть, то, стало быть, и не надо искать лакомые когда-то зерна, не надо тратить на поиски зерен силы, не надо поминутно и озабоченно выклевывать их из шелухи, из земли. Есть не надо еще и потому, что можно ведь нюхать сладкие лекарства! И под завязочку насыщаться ими! А в случаях особых можно нюхать человеческое, хранимое в небольших крытых домиках, разбросанных там и сям по больничным квадратным дворам, пахнущее по-разному в женских и мужских отделениях дерьмо...
Запах заменял худому петуху еду, но не мог, ясное дело, заменить питья. Пить ему хотелось все время, но пить не простую воду, а воду, подслащенную глюкозой, или насыщенную сиропом, или подкисленную слабенькой человеческой кровью.
Правда, по временам, когда, отзвучав, стихал в голове нежный, но требовательный голос хозяйки, до петуха, хоть и с трудом великим, доходило: пить лекарства хочется именно оттого, крови глотнуть вволю хочется оттого, что в голове непорядок. Непорядок виной и тому, что словно бы стальным поросячьим кольцом, какое продевают в нос противной свинье, чтобы она не рыла в хлеву, - перехвачен петушиный лоб, а глаза зоркие, глаза дерзко-лупатые, всевидящие, оказываются иногда на темечке...
Но как раз тогда, когда глаза оказывались на темечке, когда они видели все, что растет, шевелится, клубится и брызжет сзади, петух начинал, клекоча и подкудахтывая, захлебываться от небывалого удовольствия. Петух не знал, что смеется, то есть делает то, что и бегающим по земле, и летающим над ней делать не положено. Не знал петух и того, что смех для него опасен, разрушителен, и потому длил и длил мгновения насладительного клекота. И от такого "смеянья" петуху еще больше хотелось быть сдвинутым. Так, например, он упивался тем, что стоило ему что-нибудь про себя помыслить, как тот же звук, тот же помысел - не важно, был он похож на звук птичий или на звук человечий - тут же вслух повторяли все, кто находился поблизости в больничном дворе. Но таким "эхом мысли" забавлялся петух нечасто. Чаще происходило "отнятие" всех помыслов и ощущений, выкрадывание их из головы петуха. Этому выкрадыванию предшествовал опять же голосок хозяйки.
Сначала петуху казалось: голос живет прямо в его голове, под гребнем. И петух бился головой о стену, крепко, до крови терся гребнем о забор. Он хотел от этого голоса бежать и прятаться, но потом понял: убегать не надо, прятаться не надо!
Голос приходит извне; как приходит, так и уходит. Надо только подчиниться ему, сделать то, что хозяйка сделать велит... Постепенно хозяйка своим голоском заменила петуху все: кур, еду, зерна, навоз...
И ему было сладко от того, что кур топтать больше не хотелось, - хотелось потоптать, подмять, исклевать нежно и строго зовущую хозяйку, хотелось почувствовать совмещение их с хозяйкой отверстий, почувствовать свое проникновение в чужую клоаку, хотелось длить проникновение долго, долго, долго.
И похоть эта все расширялась, увеличивалась, делала петуха бесстрашным и наглым, тем более, что никакой боли он уже давно не чувствовал, а кроме боли бояться ему было нечего...
И лишь иногда, когда петуху внезапно хотелось ударить в грудь самого себя, хотелось порвать широкую теплую жилу, идущую от груди к тонкой шее, - только иногда он об этой нынешней своей сдвинутости жалел. От жалости же его кидало в сон. Петух не боялся упасть во сне. Особенности мускулатуры, свойства сухожилий позволяли фалангам его пальцев автоматически сжиматься, когда он сидел на шестке, в закутке своем, внизу...
Петух почти не помнил, что с ним было раньше, но зато он хорошо и во сне и наяву видел свое будущее. Видел лежащих в палате людей, на которых ему предстоит вскорости слететь, видел их оплывшие лица, чувствовал, как продергивают их тела слабо извивающиеся вены. А перестав видеть больных, видел он какую-то красно-узорчатую, невозможную и ненужную в степи башню, видел зеленую черепицу ограды под башней, на которую ему зачем-то требовалось взлететь. Впрочем, черепица в последнее время меняла цвет: становилась розовой, становилась кроваво-красной. Меняла очертания и башня, заменялась она другими башнями - пониже, поскромней, заменялась тучными голубоватыми и тоже не виданными в степи домиками с золочеными луковками...
И тогда петух, тощий этот кур, не попавший еще в ощип, ощущал в себе прилив сил, надувались его воздушные, улучшающие подъемную силу крыльев мешки, и огромным своим, за последние дни еще чуть наросшим клювом он сбивал золотые луковки и долбил их, долбил, долбил...
Вдруг петух приостановился, замер.
Весь пыл и апломб мигом слетели с него. Он затрясся от мелкого лихорадочного страха, от предчувствия жестокого, тоже пахнущего каким-то лекарством, какими-то вонюче-затхлыми грибами, наказания. В петуха вошел голос грозно его в чем-то упрекнувшей хозяйки.
Он попытался пресечь в себе дыхание, попытался даже остановить само сердце. "За что? За что? За что?" - ударяла в виски петушиная кровь.
Но голос не повторился. Петух постоял немного на одной ноге, перед окном, выпускавшим из себя влажно-сахарный дух инсулиновой палаты, глянул на шизо-фиолетовое, уже выскочившее из-за забора солнце и, сообразив, что сегодня влетать в палату не придется, что на сегодня дан ему хозяйкой отбой, - с веселым шумом выбулькивая из себя пузырьки страха, царапая крышу когтями, соскользнул к себе в закуток. И уже там, восвоясях, заклекотал дерзко и непочтительно, заклекотал в голос:
"Сука-падла-пирожок! Сука-падла-с-мясом!.." А затем, в пику оставшейся где-то далеко хозяйке, забормотал хвастливо, забормотал низким, мужским, тоже хорошо ему знакомым голосом: "Цянь-дин, бай-хуэй... Хули-мне-эти-точки... Хули-хули?.." Эти чужие, непонимаемые, но будоражащие влажной и сладкой жестокостью слова, приятно ярили и весело злили петуха. Они же позволяли выдавить наружу, выдавить из себя хоть на время пробившие голову насквозь и вздувшие до невозможности гребень голоса команд...
III. Голоса Ветер осени вдруг стих. Ноябрь потеплел и тянулся над Сергиевым сладко, благостно. Светило часто солнце, а дожди шли косые: неострые, безвесные...
Под стенами Лавры и чуть подальше, у невысокой ограды прилегающего сквера, близ лотков с деревянными лаковыми шкатулками, фигурками, игрушками стояли и сидели туристы. Тут же отирались зеваки, нищие, странники, бомжи. Странники и нищие были все как на подбор вяловаты, скучны, иногда отвратительно развязны, а те, что были энергичны и держались пристойно, имели слишком простецкий, если не сказать глуповатый, вид. Человека, о котором Серову говорили и вчера, и третьего дня, - не было. Серов топтался на месте, шевелил пальцами босых ступней, все никак не привыкающих к холодной земле. Здесь, в Сергиевом, он почему-то не решался сесть на землю, не решался выкрикивать те слова, которые широким летучим огнем палили его изнутри. Он сдерживал себя потому именно, что ждал встречи с человеком, который был уже здесь известен, был даже, кажется, почитаем. Во всяком случае, вчера и позавчера устраиваясь на ночлег у случайной лавринской старушки, Серов наслушался о нем предостаточно. Еще с полчаса потоптавшись на месте и стараясь принимать в себя мир целиком, а не думать о его частностях, он решил, чтобы скоротать час, обойти два-три раза Лавру кругом. А потом... Потом опять вечер и высветленный до прозрачности чай у сердобольной старушки, а за вечером ночь: трепетная, мягкая, молитвенная. Ночь, ради которой Серов и выстаивал теперь целыми днями перед куполами, близ троицыных стен...
