Здесь по-другому. Разрушало.

В тот вечер я, стоя на площади, долго смотрел на заваливающееся за горизонт солнце. И можно было долго, потому что это не вредило зрению. Но я один. Никто в целом, пожалуй, городе не поднимал взгляда к небу.

Еще с позавчерашнего дня едва ли не все иакаты попрятались в домах, сидели, лежали среди пауков и ящериц, объятые ужасом. Голод их уже не терзал, к паукам притерпелись, ядозуб не пугал, лишь бы не видеть то, что представлялось им концом света.

Да! Если честно, оно так и выглядело!

Мне казалось, что смотрю на то, чего вообще не полагается видеть человеку, не вооруженному специальными сложными приборами, заглядываю в тайну, для смертных навечно запечатанную. Все, что есть на Земле и других разумных мирах с нашей и их цивилизацией, историей, культурой, ничто в сравнении с одной лишь веточкой эруптивного протуберанца, что извергался сейчас в небе надо мной, простираясь, может быть, на миллион, если без иллюзий, километров. Это счастье, что звезды удалены от населенных планет — только огромная дистанция позволяет нам не сопоставлять ничтожные свои дела и страсти с грандиозностью равнодушной к нам Вселенной. Но теперь одно из них пришло и сказало: «Вы мошки… Нет, меньше! Бактерии, каких вы сами каждым шагом давите сотнями тысяч во время прогулки по лугу и лесу, вашего выхода „на природу“.

Город кругом лежал совершенно пустой, затихший. Темно-красными были дома, красным — пространство площади, пурпурным отсветом солнца сияло море, которое я видел в конце ведущей к пляжу улицы.

Жутко я чувствовал себя на площади умирающего города. И все время в голове вопрос — а с чего началось?

Услышал за спиной шаги, обернулся.

Подошел Змтт. В руке пика.

— Сделал еще одну. Вот.

Его приход обрадовал. И вообще он теперь очень правился мне. Нас объединяла общая вера — не в бога, нет. Во что-то другое. Пика была сделана превосходно. Легкий, прочный, гладко выструганный, отшлифованный шест из расколотой вдоль слоя старой сосновой доски, и наконечник, насаженный так плотно, что дальше некуда. Но я знал, что и там, под железом, дерево не оставлено грубым, необработанным. Во мне тоже было такое. Жили бедно. Если в детстве я разрывал что-нибудь из одежды, чинить должен был сам. В старой куртке, которой вот-вот предстояло превратиться в половую тряпку, даже под подкладкой я делал швы один к одному, как машинные. Не из жажды эстетического совершенства. Из чувства ответственности. Может быть, говорил я себе, пусть через тысячу лет, эта тряпка попадется кому-нибудь в руки, и человек увидит неаккуратную работу. Ему же станет тяжело, ему будет стыдно за меня, уже давно не существующего на белом свете. Видимо, это было одинаково у нас со Змттом — вера в какой-то окончательный суд. Не божий, а суд рода человеческого, истории, судьбы, природы.

Я рассмотрел пику, отдал Змтту и погладил его по плечу.

— Пойдемте, — сказал он. — Уже скоро будет темнота.

Действительно, с заходом солнца мы погружались теперь в кромешный мрак. Пыль в небе загораживала нам и маленькую здешнюю луну и звезды. Не просто не было видно предметов, а в существовании собственной руки можно было убедиться, только коснувшись пальцем своего носа. Но даже такое прикосновение было странным, неожиданным, будто не ты дотронулся, а кто-то со стороны, чужой. Всем приходилось заканчивать дела так, чтобы до заката быть в квартире. Потому что если не успел, ночуй, где остановился — все равно в этой «тьме египетской» и дома не найти.

Пошли. Я ожидал, что Змтт скажет сейчас что-нибудь о Вьюре. Вообще каким-то образом меня ввергло в неудобное, даже глупое положение. Каждый и каждая, с кем бы я днем ни встречался, считали своим долгом прежде всего сообщить мне о Вьюре: только что, мол, пришла куда-то или, наоборот, где-то ее не было, с чем-то одним справилась, чего-то другого не успела. Как если бы все были уверены, что у меня и строгой руководительницы Продовольственной Комиссией некие особые отношения, что мы суждены друг другу. Все, кроме самой Вьюры. Она меня просто не замечала. Довольно часто на совещаниях СОДа я старался поймать ее взгляд — хоть мгновенный, хоть вскользь. Не удавалось. Не видит меня, и все тут. Здоровалась, конечно, но это если я еще с кем-нибудь, обращаясь тогда с общим приветом, но не ко мне. А в тех случаях, когда попадался ей один, делала вид, что задумалась, не обратила внимания. Причем получалось у нее это до удивления естественно — ей вообще были свойственны естественность слов, движений и поступков. И вот, видя все это, зная, обитатели общежития вели себя так, как я уже описал. Возможно, оттого, что я-то в своих стараниях перехватить взгляд девушки не отрываясь смотрел на нее, когда мы были вместе. Спохватывался через какое-то время, а потом опять то же самое.

— Вьюра, — сказал Змтт, — сегодня начала переправлять детей в башню. Тех, чьи родители не водят малышей за пайком. Будут жить в библиотеке. — Он передернул плечами. — Холодно.

И в самом деле температура в городе и окружающей пустыне заметно опустилась. Запыленность атмосферы задерживала, отражала солнечные лучи. Обычно днем здесь на экваторе было градусов тридцать, ночью к утру — около двадцати двух. Позже днем стало двадцать пять, однако ночью температура падала до двенадцати-одиннадцати, и продолжало холодать. Привыкшие к постоянному теплу иакаты мерзли в своих квартирах без рам и стекол.

В тот вечер добрались как раз вовремя. Вошли в комнату, и тут же будто на окна черные шторы упали. При трепещущем огоньке свечки-водоросли Вьюра рассказала о детях. Всего их, маленьких и побольше, сорок пять человек. В башне с ее за долгие века разогретыми стенами днем было даже жарко, а к ночи узкие окошки-бойницы закрыли деревянными щитами. Отогревшиеся, накормленные цветным сахаром малыши ожили.

Неожиданно для себя сказал:

— Надо бы удалиться километров за пятьдесят от города, выйти из-под облака и оттуда посмотреть на солнце. Завтра сбегаю.

На том и порешили. Раненько утром подошла Вьюра, подала два мешочка, в которых граммов по двести сахара. Стал отказываться — рыбешки, мол, уже наглотался. Она объяснила, что один на сегодняшнее утро, второй на завтрашнее, когда в обратный путь. Холодно, даже с оттенком высокомерия добавила:

— Это не столько для вас, сколько для нас, иакатов, которым надо знать.

В двух словах впечатление от путешествия — там еще хуже, чем в городе.

Тогда же на рассвете выбрал направление на запад, поскольку юг и север, то есть море и пустыня, исключались, а на востоке опасность наткнуться на «младших братьев» и задержаться из-за этого. Съел сахар, что был в первом мешочке — невыразимое наслаждение после целого месяца сырой рыбы, которой тоже не вдосталь, и побежал. Легко было. Всю первую половину дня не бег, а отдых. Когда-то занимался я и марафоном, был даже участником Всесоюзного первенства. А тут бежишь не на скорость, только на выносливость. При таких обстоятельствах главное — чем-то занять голову. Тогда и время незаметно, быстро пойдет. Стал думать о себе и о Вьюре. Конечно же, я виноват, что поплыл с ней на остров. Но ведь в ее власти было мне приказать, чтобы никому больше не показывал, и самой сохранить свое открытие втайне. Однако не молчала, тут же подняла весь город, а сейчас, похоже, не раскаивается, при всех несчастьях, переносимых горожанами, становится все более гордой и властной. Почему?… Пожалуй, поняла, что при машине иакаты, иждивенцы великой технологии ушедших лет, все равно обречены на вымирание.

Еще ночью, обдумывая свое маленькое путешествие, решил весь день не смотреть на солнце, глянуть только в самом конце пути, чтобы сразу видна была разница между тем, как выглядит светило в городе и каково оно вдали. Медленно катился день, не торопясь бежал я, но небосвод впереди над горизонтом все оставался и оставался черным. К вечеру сверху показался край солнца, я опустил глаза к сырому песку под ногами, Начал уставать, пришло второе дыхание, на нем одолел еще с десяток километров, опять почувствовал утомление, тело начало капризничать, плохо подчинялось.