Шотландия, 1100 год

Пробил смертный час.

Душа женщины Алека Кинкейда обрела наконец покой. Погода стояла мерзкая, и столь же мрачное выражение было на лицах людей, собравшихся на краю холмистой гряды – последнем пристанище несчастной.

Тело Елены-Луизы Кинкейд, молодой жены вождя, решением церкви должно было быть предано земле именно в этом мрачном месте, подальше от христианского кладбища, ибо она совершила один из самых страшных смертных грехов – лишила себя жизни. Черная душа подобна червивому яблоку, и ей не место среди чистых христианских душ, на которые распространится ее тлетворное влияние.

Дождь лил как из ведра, и представители клана, присутствующие на погребении, промокли до нитки. Тело самоубийцы, завернутое в черно-красный клетчатый плед, разбухло от дождя и с трудом вмещалось в сосновый гроб. Алек Кинкейд сам хоронил жену – остальные молча наблюдали.

В стороне от всех стоял старый священник, отец Мердок. Лицо его выражало страдание: Елена ушла без покаяния, без отпущения грехов. Он даже не мог прочитать над ней молитву, так как нет молитв, которые читают над самоубийцами. Церковь строго осудила Елену, и душе ее, уже сейчас стоящей на пороге ада, предстояло гореть в вечном огне.

«Мне приходится нелегко. Стоя неподалеку от священника, я стараюсь сохранить на лице подобающее случаю выражение и шепчу молитвы. Я молюсь не о душе Елены, а о том, чтобы все поскорее закончилось.

Елена умирает тяжело и долго. Целых три дня она борется со смертью, и все эти дни я молюсь, чтобы она не пришла в себя и не раскрыла правду.

Жена Кинкейда перед смертью заставила меня хорошо помучиться. Пока она умирала, все в моей душе трепетало от страха. Чтобы прекратить эту пытку, я, улучив момент, накидываю плед на ее бледное лицо и тем самым способствую ее последнему вздоху.

Господи, какое облегчение я испытываю после ее смерти! От страха, что правда может выплыть наружу, я покрываюсь липким потом, от него деревенеет позвоночник, сжимается сердце.

Я изгоняю из себя этот страх, совершив убийство! Мне хочется петь от радости – кончено! Но я сдерживаю себя и ни словом, ни взглядом не выдаю своего торжества.

Сейчас все мое внимание сосредоточено на Алеке Кинкейде. Он стоит у разверстой могилы, безвольно опустив руки и склонив голову. Печаль или гнев наполняют его сердце? Как он относится к греховной смерти Елены? Жалеет ли ее? Кинкейд всегда хорошо умел скрывать свои чувства, и еще никому не удавалось заглянуть ему в душу.

Хотя какое мне дело до того, что чувствует сейчас Кинкейд? Время залечит его раны. Время будет работать и на меня – наступит момент, и я займу свое законное место.

Священник внезапно закашлялся сухим дребезжащим кашлем, и мой взор обратился к нему. Похоже, он собирается заплакать. Я в упор смотрю на него, и он постепенно берет себя в руки. В раздумье он качает головой, и я читаю все его мысли. Они написаны на его лице.

Женщина Кинкейда опозорила их род.

Мне хочется смеяться. Боже, помоги мне!»

Англия, 1102 год

Ходят слухи, что он убил свою первую жену.

«Возможно, она заслуживала того, чтобы ее убили». Такое неосторожное предположение позволил себе отец в присутствии дочерей. Как только слова эти сорвались с языка, барон Джеймисон понял, какую непростительную бестактность допустил, и горько пожалел о сказанном. Теперь дочери будут повторять: «А папа сказал…»

Однако три дочери барона не обратили внимания на слова отца, а поняли лишь одно: Алек Кинкейд – страшный человек.

Близнецы, Агнес и Алиса, по сложившейся с пеленок привычке, зарыдали в унисон, а их всегда такая спокойная сестра Мери в волнении зашагала по огромному залу, где за длинным овальным столом, тяжело склонившись над кружкой пива, сидел их пристыженный отец.

Близнецы продолжали рыдать, а кроткая Мери кружила по залу и вспоминала все сплетни, слышанные ею ранее об этом шотландском воине, прибытие которого ожидалось через неделю. Вольно или невольно, но своими рассказами она лишь добавляла масла в огонь – сестры зашлись в истерике, и их рыдания могли бы поднять из гроба даже мертвого.

Барон сделал неуклюжую попытку защитить шотландца, призвав на помощь все свое воображение. Он никогда раньше не встречался с Алеком Кинкейдом, сказал он, а знает о нем лишь по слухам, да и то нелестным. Но дочери продолжали рыдать, в очередной раз пренебрегая его мнением.

Барону еще никогда не удавалось повлиять на дочерей и призвать их к благоразумию, что, впрочем, до сегодняшнего дня его не очень-то и волновало. Но сейчас барон чувствовал, что должен показать характер, чтобы не выглядеть смешным в глазах непрошеных гостей, будь то шотландцы или кто другой.

Выпив третью кружку пива, Джеймисон собрался с духом и, стукнув кулаком по столу, решительно заявил, что все эти россказни об убийстве шотландцем жены просто глупые сплетни.

Когда и это не возымело действия, он, почувствовав раздражение, заявил, что даже если все сплетни по сути своей есть правда, то и тут можно найти оправдание поступку шотландца: возможно, его жена вышла из повиновения и заслужила наказание.

Таким образом барону удалось привлечь внимание дочерей, но эффект от его слов, кажется, был прямо противоположен желаемому: на лицах его обожаемых ангелов появилось такое выражение ужаса, будто они увидели огромного змея, выползающего из его рта. «Похоже, они считают меня сумасшедшим», – подумал барон, глядя в округлившиеся глаза дочерей. Устав от тщетности своих попыток, Джеймисон закричал, что наверняка несчастная слишком долго испытывала терпение мужа и ему не оставалось ничего иного, как только убить ее. Таким образом отец решил преподать урок своим непослушным дочерям и вселить в их души уважение к отцу и страх перед Господом Богом.

И опять его попытки не увенчались успехом: близнецы продолжали рыдать так громко и отчаянно, что у барона разболелась голова. Он заткнул пальцами уши и беспомощно оглядел зал, но тут его взгляд встретился с горящим пристальным взглядом Мери. Последние силы покинули его, и в порыве отчаяния барон позвал преданного слугу Германа, приказав последнему привести свою четвертую, самую младшую дочь.

Седовласый слуга с радостью бросился исполнять приказание, шепча себе под нос, что это нужно было сделать давным-давно.

Прошло долгих десять минут, прежде чем Джейми появилась в зале. Барон просветлел лицом и со вздохом облегчения посмотрел на свою младшенькую. Уж кто-кто, а она-то ему поможет.

Джеймисон поймал себя на том, что не в силах сдержать улыбку – в присутствии Джейми просто невозможно оставаться сердитым. Девушка была такой очаровательной, такой веселой и симпатичной, что любой человек, взглянув на нее, моментально забывал все свои печали. Одним своим присутствием она вносила покой в сердца людей, и весь облик ее настраивал человека на светлые мысли. Красоту и мягкий характер Джейми унаследовала от матери. Длинные цвета воронова крыла волосы еще больше подчеркивали своеобразие фиалковых глаз, и любой, заглянув в них, вспоминал, что в природе существует весна. Кожа девушки была такой же нежной и чистой, как и ее сердечко.

Барон бесконечно любил всех своих дочерей, но Джейми он особенно гордился, несмотря на то что в ее жилах не текла его кровь. Мать Джейми, вторая жена барона, должна была вот-вот разрешиться от бремени, когда он взял ее в жены. Отец Джейми пал в сражении спустя месяц после свадьбы.

Барон Джеймисон удочерил девочку и крепко-накрепко наказал всем сохранить эту тайну. Он полюбил новую дочку всем сердцем, всеми фибрами своей души, как только взял ее на руки.

Джейми была самой младшей и самой прекрасной из четырех ангелов барона. Близняшки и их сестра Мери были по-своему красивы, но красота их не бросалась в глаза, и требовалось время, чтобы увидеть ее. Что же касается малышки Джейми, то ее прелесть западала в душу сразу и навсегда. Ее тихая улыбка приводила мужчин в трепет, а рыцари просто выпадали из седла, когда видели ее, чем часто, развлекаясь, пользовался барон.