— Работаем! Работаем!
Затем звуки становятся неразличимыми, это перегрузка отрывает ларингофоны от горла лётчика, и они не воспринимают колебания голосовых связок. Головной штурмовик, оставляя за собой широкую полосу, пропаханную пушками и пулемётами, задирает нос. Столяров рвёт рычаг бомбосбрасывателя, и воздух позади него вспыхивает. Давно он уже не кидал на фашистов капсулы с самовоспламеняющейся жидкостью… Внезапно перед ним проносятся дымные снарядные трассы, выпущенные из «эрликона». Они скрещиваются там, куда машина должна выйти из атаки. Врёшь! До хруста в зубах, стиснув челюсти он заваливает ручку влево. Неуклюжая машина нехотя задирает одно крыло в небо, а второе опускает к земле. Есть! Похоже, что наводчику автоматической пушки что-то загораживает сектор обстрела, и Владимир седьмым чувством угадывает непростреливаемую зону. С концов плоскостей срываются шнуры уплотнённого воздуха… Второй заход. На этот раз необходимости снижаться до двадцати метров — нет. Разогнанные силой пороховых газов, к которой плюсуется и скорость самого штурмовика вместе с земным притяжением бронебойно-зажигательные пули пушек и пулемётов гаснут в борту броневика. И тут же в наушниках крик негодования и боли…
— Кого-то зацепили…
Ручку вправо, полный газ, затяжелить винт — всё на рефлексах. Думать над этим в бою некогда. «Ил» делает «горку», набирая спасительную высоту.
— Уходим! Домой! Все домой!
Внезапно что-то окутанное дымом и пламенем проносится возле самого носа, на неуловимое мгновение в кабине ощущается гарь. Взгляд наверх — а там идёт мясорубка. Наши сцепились с немцами. На этот раз истребители спасают не себя, а прикрываемых ими штурмовиков.
… Мы переправляемся через Волгу на другой берег. Причина — нас решили порадовать. Пришли награды. Я и не знал, что Сараев представил нас к орденам и медалям. А тут позвонили, и велели явиться при полном параде на пристань к двадцати четырём ноль-ноль. Наших — почти сорок человек, и я в том числе. Ещё — командир собачьей роты, как у нас любовно называют собак, истребителей танков, старший лейтенант Пётр Брагоренко. Едет Олег Сабич, проявивший себя пулемётчиком-снайпером. Ещё много других бойцов. Нам подан бронекатер их Волжской Флотилии. С затесанным, как у ледокола, носом, башней от старого доброго «Т-28». Мы сгрудились за бронированной рубкой, пытаясь прикрыться от пронизывающего холодного ветра. Ведь уже октябрь, и снаружи далеко не жарко. На нас шинели, начищенные, по возможности, сапоги. Впервые все нашивки и эмблемы, как положено… Катер доходит до середины Волги и сворачивает вверх по течению. Церемония будет где-то там, выше Сталинграда. Везут нас долго, и уже под утро мы оказываемся в нужном месте. Швартуемся к дощатому причалу, бегом спускаемся по трапу. Нас встречают и ведут по натоптанной тропке вглубь берега. Через полчаса оказываемся в овраге, где уже суетятся всякие политребята с большими красными звёздами на обшлагах шинелей. Хотя и вышел приказ товарища Сталина об отмене статуса комиссара, но видно, что здесь они ещё в силе. А, скажем, у соседей командир вообще своего комиссара выгнал из отдельной землянки к бойцам и отдал освободившийся блиндаж раненым. И гоняет теперь, как молодого лейтенанта. Мол, хватит, ряшку нажрал, палки в колёса вставлял, командовать толком не давал. Да мало ли… А сколько мне эти комиссары крови попили? Да ещё до войны — отдашь бойцу приказ заступить в наряд, а тот бежит к комиссару, мол, командир придирается, в наряд гонит. Ну и начинается разборка — а почему именно этого бойца, а почему никакого другого, а почему вы, товарищ Столяров, ВООБЩЕ заставляете своих бойцов заниматься службой, а не позволяете им делать то, что они хотят…
Впрочем, я вижу знакомую фуражку Хрущёва, и всё становиться ясным…
— Становись!
Мы, не спеша, фронтовики всё-таки, начинаем выстраиваться в шеренгу. Здесь представлены все рода войск. Лётчики, артиллеристы, пехота-матушка, мы — танкисты, связь, сапёры… Перед строем выносят накрытый кумачовой скатертью стол, на который аккуратно укладывают алые коробочки с наградами. Торжественно занимают по бокам место часовые. Позади часовых сгрудились подпевалы и прочая тыловая шушера. Мой глаз ревниво отмечает, что наград у них куда как больше, чем у заслуженных фронтовиков. Наконец звучит очередная команда и появляется сам Ерёменко. С нашей прошлой встречи на Украине в сорок первом генерал изменился немного, только вот сгорбился ещё больше, да палочка. Насколько мне известно, он не успел оправиться после ранения, как его бросили сюда. И правильно: лучше, чем Андрей Иванович в обороне только Тимошенко, но последнего Никита перед товарищем Сталиным обосрал с ног до головы. Так что тот его сейчас отозвал. Ну, припомнится это ещё товарищу Хрущёву, во всяком случае — очень на это надеюсь…
Один за другим мы выходим из строя. Генерал лично вручает награды, поздравляет. Звучат известные всем настоящим сталинградцам фамилии: Зайцев, Павлов, Наумов, Пассар, Ильин… Каждый раз по строю пробегает словно ветерок… Называют мою фамилию. Чеканя, насколько это возможно на промёрзшей земле, шаг я марширую к столу, отбиваю три последних шага, рука взлетает к козырьку щегольской танковой фуражки.
— Майор Столяров прибыл по вашему приказанию, товарищ генерал. Представляюсь по случаю награждения,
— Президиум Верховного Совета СССР награждает вас, товарищ Столяров, орденом Славы второй степени и медалью «За Боевые Заслуги». Поздравляю вас, товарищ Столяров, от всей души!
— Спасибо, товарищ генерал.
Ерёменко крепко пожимает мне руку, затем вдруг внимательно вглядывается в меня и тихо спрашивает:
— Мы не встречались раньше, товарищ майор?
— Так точно, товарищ генерал. Под Конотопом, в сорок первом… Я тогда с запасным полком оборону против немцев держал…
— Танкист?!
— Так точно, товарищ генерал.
— Так что же ты тут делаешь?
— Воюю, товарищ генерал.
— Да я слыхал, майор. Твои штурмовики такой ужас на немцев наводят… Мне Сараев, ещё до своего ранения все уши прожужжал. Жаль его.
