— Едешь в город, командир?
— Да нет. Не хочу. Лучше здесь побуду…
Капитан отвернулся и, достав из кармана пачку папирос, закурил. Пожав плечами, остальные пилоты быстро запрыгнули в кузов грузовика, отправлявшегося в Севастополь. Мотор зафыркал, а Столяров отправился в землянку, подремать. Но сон к нему не шёл, и, провалявшись на нарах с час, капитан отправился к оружейникам, с которыми у него сложились хорошие отношения. Не в пример многим в их специальной авиагруппе лётчик не гнушался взять в руки гаечный ключ и помочь в ремонте собственной машины. Подсказать, если что-то не выходило. «Чайку» Столяров знал в совершенстве. И именно это, да ещё инженерные навыки Олега помогли ему перевооружить машины их звена. Теперь их самолёты несли вместо двух крупнокалиберных «УБСов» и стольких же «ШКАСов» по четыре крупнокалиберных агрегата на плоскостях, да ещё две автоматические пушки «ШВАК» стояли впереди, перед кабиной пилота. Машины стали тяжелее, но всё дело в том, что на них стояли не обычные старые двигатели «М-62» около 800 лошадиных сил, а более мощные «М-63» на тысячу сто, что и позволило переделанному «И-153» сохранить и скорость, и подвижность…
— Что, товарищ капитан, опять пришли?
— Угу, Семёныч. Давай, поработаем…
Прочный металл, тем не менее, легко поддавался напильнику. Отточенными движениями Владимир стучал дубовой киянкой, выгибая снятый с громадного крыла разбитого «Хейнкеля» лист. Он перешивал обшивку плоскости своей машины. Полотняно-перкалевый самолёт гораздо более лёгкая добыча для зениток врага, чем дюралюминиевый. Да и за счёт отказа от лишних нервюр и лонжеронов экономится вес. А это позволяет нести больший боезапас и больше оружия. Конечно, делал он всё это не на своей машине. Кто же позволит выводить из строя нормально функционирующее оружие? Нет. Столяров перешивал запасной комплект плоскостей, хранившийся в ремонтной мастерской спецгруппы, намереваясь по окончании работы просто переставить крылья. По крайней мере, перкалевые закрылки он уже поменял на обшитые. Оставалось только испытать их в воздухе, но Дзюба вылеты запретил категорически. Так что, приходилось ждать, пока кого-то наверху не припечёт…
Гнусавый сигнал клаксона прервал мысли капитана. Что случилось? Он бросил напильник в ящик с инструментами и выскочил наружу — возле неожиданно быстро вернувшегося из города грузовика столпились все свободные от службы люди. Затем пилот заметил бегущих к толпе санитаров с носилками. Кто-то ранен?! Но как? Раздвинув широкими плечами лётчиков и матросов, капитан оказался в первых рядах — все вернулись живыми, но на некоторых белели свеженаложенные повязки. А ещё его поразили их лица — можно назвать их потерянными. Выражение обиды и горечи словно застыло, превратившись в маску…
— Осторожнее, осторожнее! Пропустите, товарищ капитан!
Столяров посторонился, пропуская двух матросов с носилками.
— Принимайте!
Через борт подали молодую девушку в матросской форме, вернее, в её остатках, едва различимого цвета, из-за пропитавшей её бурой крови. Следом — ещё двоих, с обугленными ногами.
— Кто это сделал?!!
— Да вот они, суки!
Под ноги собравшимся бойцам шлёпнулся бритый узкоглазый молодчик. Едва придя в себя, он перекатился, встав на колени, и заорал с пеной у рта:
— Русские сволочи! Всэх вас перерэжем! Крым был, эсть и будэт татарским! Смэрть русским сволочам! Зарэжем всех! Дэтэй ваших зарэжем, вас зарэжем! Всех вырэжем, до последнего! На ваших матэрях пахать будэм! Кожу вашу на ковры пустим! А-а-а!!!! Нэ навижу!!! За своэго брата дэсять русских убью! Сто убью! Тысячу!
Он опять рухнул на землю и забился в истерике, пуская изо рта вязкую пену. Олег, не сдержавшись, врезал ему сапогом прямо в лицо, и тот, булькнув, заткнулся и затих, поняв, что его угроз и криков ЭТИ люди не боятся его пустых угроз.
— Мы ехали, как обычно. Через татарский аул. Выезжаем на площадь — а там два костра и крест. На кресте — вот она, гвоздями прибита, и живот вспорот. Кишки до земли висят. А вон те девчонки — привязаны цепями. Правда, видать эти сволочи только костры зажгли, успели мы… Попрыгали с машины, а тут толпа из-за домов. С топорами, ножами, их там с сотню было. Бегут, визжат, страх нагоняют.
Лейтенант сплюнул на землю. Затем вновь набрал воздуха и продолжил:
— Орут все — Крым татарам. Смерть русским! Ну, мы сам знаешь, капитан, без оружия не ходим… Правда, стоптали бы они нас, числом задавили. Да только трусы они. Суки! Мы едва успели пистолеты достать, да по паре пуль выпустить, как все врассыпную. Но кое-кого успели достать. А этого гада в плен взяли. Для суда. Казнить, падлу, будем. Люто казнить! Они над нашими девушками издевались, с матроса нашего кожу сняли, с живого… Не довезли мы его, товарищ капитан. Просто не смогли. Добили, чтоб не мучился… В кузове лежит…
— Поднимай народ. Все — В РУЖЬЁ!!!
Слушавшие горький рассказ люди не нуждались в разъяснении. Откуда ни возьмись, в руках замелькали винтовки, автоматы, гранаты…
— Ещё две машины сюда! Быстро!
Буквально через пять минут появились ещё два «ЗиС-6».
— Отставить! Я приказываю! Немедленно разойтись!
Перед собравшимися вдруг объявился комиссар группы Хейфиц.
— Вы ещё ответите за самосуд! Немедленно освободите незаконно арестованного! У него есть права! Советский суд гуманен!
— Ах, ты же падла пейсатая! Давай его сюда, ребята!
Это кричал один из лётчиков, стоявший в машине. Комиссар понял, что перед ним сейчас не войсковая часть… Это было что-то из тех времён, когда защищали свои семьи, дрались с врагом насмерть, не щадя живота своего. Когда десятком выходили навстречу сотне, когда не брали в плен, и мстили до седьмого колена… Наума Моисеевича подтащили к грузовику и пилот, по-прежнему бывший в кузове, швырнул ему что-то под ноги. Это что-то упало с мокрым шлепком, и все отшатнулись — перед ними лежала размотавшаяся при падении кожа…
— Ты понял, сволочь, что ОНИ с нами делают?! Понял?!! Гляди! Сюда гляди! Вот он лежит! Я сам в него стрелял, сволочь! Если бы ты только слышал… Если бы ты только слышал, как он кричал…
Из него словно выдёргивают ось — лётчик без сил опускается на доски, слепо шарит вокруг руками. Затем поднимает залитую кровью красноармейскую книжку. Та расползается в его руках, бумага то паршивая, чуть ли не газетная, но ещё можно что-то различить в не застывшей крови.
