— Мое почтение, Комарек! Na so was?..[1] Откуда ты тут взялся, дружище?

Комареку еще не приходилось переживать чувство, какое у окопного старожила вызывает неожиданная встреча с давним знакомым, который к тому же прибыл из глубокого тыла. Поэтому он не совсем понимал, отчего приятель так громко его приветствует, хлопает по спине и смеется каким-то неестественным, немного истерическим смехом; все это не совсем вязалось с образом Габерланда, каким он сохранился в памяти Комарека со времен, когда они встречались в венской, чаще всего художественной или по крайней мере интеллигентной среде. Откуда вдруг в этом изысканно вежливом и всегда чуть ироничном историке литературы взялась такая шумная, по-мужски грубоватая реакция на вещь вполне естественную: назначение в полк, дорожное предписание и…

— И вот я здесь, чтобы поздравить тебя с Новым годом.

Но лейтенанта Габерланда такое объяснение отнюдь не удовлетворяло:

— Постой… не станешь же ты мне вкручивать… У кого дядюшка генерал?

— Я попросился на фронт добровольно.

— С ума сошел! Добровольно лезть в этакое свинство?!

— Наверное, у меня были на то причины, как думаешь? — Комарек улыбнулся и только теперь протянул приятелю руку. — Я рад, что мы будем воевать вместе.

— Ты знал?..

— Когда у тебя дядюшка генерал, как ты справедливо заметил, можно ставить кое‑какие условия, не так ли?

Но до Габерланда все еще не доходило, почему Комарек объявился здесь, на фронте. Неужели «господин обер-лейтенант» окончательно спятил? Он хоть понимает, куда попал? Габерланд внимательно оглядел форму приятеля: она полевая, лишь в том смысле, что черный офицерский кивер заменен мягкой фуражкой того же щучьего серо-голубого цвета, как и остальное обмундирование, а с ножен сабли свисает крепкий узел из желтой хлопчатобумажной тесьмы вместо блестящей золотой канители; но при этом мундир как с иголочки, без единого пятнышка, брюки со следами недавней утюжки.

— Да ведь прежде ты был у драгун! — Это тоже непонятно: драгунский полк в чешском городке Брандысе, где Комарек служил последнее время, находился в привилегированном положении, там отбывали воинскую службу габсбургские наследники и потомки древнейших знатных родов. — Каким образом, скажи на милость, ты попал в пехтуру?

— Видишь ли, должно же как-то наказываться человеческое упрямство. Старый пан тоже не мог понять моего решения, счел его проявлением черной неблагодарности. А уверять его, будто я делаю это из патриотических соображений, — для этого дядюшка слишком умен. Ну а теперь лучше покажи, где мне устроиться на ночлег. Мой денщик скоро прибудет.

Справа и слева по стенам офицерского блиндажа громоздились двухъярусные нары из крепких сосновых досок, застланные поверх слоя соломы тяжелыми грубошерстными одеялами. Габерланд показал Комареку на нижние нары слева.

— Над тобой будет спать наш фельдфебель, а я — тут, напротив, с кадетом Неметом, — оба они сейчас на обходе.

Вытянутый в длину прямоугольник, запах влажной земли и затхлости — склеп на четыре гроба; вслух Комарек этого, конечно, не произнес.

— А после кого я унаследовал место?

— Ни после кого. Оно уже неделю как пустует… Так что устраивайся; я тебе скажу — такие удобства ты вряд ли где найдешь. Погляди, даже складной столик!

— Кто тут спал? — Комарек снисходительно усмехнулся ловкому маневру приятеля.

— Неважно. Все равно ты его не знал. Один тиролец, тоже обер-лейтенант. То есть, пардон… Он был как раз на наблюдательном пункте, когда с той стороны снова начали долбать. Обстрел продолжался десять минут, не больше, — просто не повезло парню.

— На будущее учти, дружище, — теперь Комарек похлопал по спине Габерланда, — я прекрасно понимаю, что нахожусь не на придворном балу, и вполне могу себе представить, что порой здесь и стреляют.

— А какой у него был голосище! — поспешил переменить тему Габерланд.

— И трелью умел?

— Трелью?

— Это сразу приходит в голову, когда говорят о тирольцах.

— Нет, не умел. Наоборот. Предпочитал оперные арии. Но такого от непрофессионала я еще не слыхивал — точность интонации, чистота голоса, манера исполнения, сила! Бывало, так распоется… А ведь по специальности он был химик! Когда я впервые его услышал, не удержался и напрямик спросил, почему, черт возьми, он дает пропасть такому голосу? Рассмеялся: дескать, не я первый спрашиваю, но пока что он поет только для собственного удовольствия. Я разозлился: такой голос — и ублажать всего лишь одного слушателя? Тиролец перестал усмехаться. Да, мол, он заранее знает, что я хочу сказать, и не к чему сразу же начинать проповедь. Он действительно намерен, когда вернется, серьезнее взяться за пение. В двадцать два года еще не все потеряно!

Вряд ли Комарек смог бы объяснить, почему после услышанного, вместо того чтобы опуститься на «свои» нары, он вдруг предпочел придвинуть один из двух стоящих у складного столика табуретов. Но не успел сесть, как от входа послышался молоденький голос, который на жестком немецком «имел честь доложить», что кадет Дьюла Немет явился.

«Сосунок», — первое, что пришло Комареку в голову при виде еще одного жителя блиндажа, его круглого, точно циркулем вычерченного розовощекого лица с широкой улыбкой, открывающей короткие, блестящие белые зубы.

Взаимное знакомство, рукопожатия, обычные вежливые фразы.

Но потом уже нельзя было откладывать решение главной проблемы дня: как отпраздновать появление нового — при всем почтении к его более высокому чину — товарища. Началось с инвентаризации наличных запасов, в результате которой были обнаружены несколько коробочек сардин и прежде всего четыре бутылки вина, как ни странно, пережившие вчерашний канун Нового года. Хоть и оказались они без наклеек, но, по общему мнению, их содержимое было вполне пригодно для питья. (Правда, одна бутылка тут же была передана фельдфебелю Мадеру, который вернулся вскоре после Немета.) Но куда больше, чем вино, приподняло настроение то обстоятельство, что с Комареком в окопы пришла Вена, еще «теплая», по поводу чего Габерланд со счастливым смехом сказал:

— Ведь ты обвешан воспоминаниями, как новогодняя елка! Они еще не успели опасть.

Мадер, сразу же верно оценивший ситуацию, вскоре деликатно удалился со своей бутылкой, а кадет Немет — в этот вечер Комарек узнал, что тот заслужил здесь прозвище Помидор, — не был помехой для все ширящегося потока воспоминаний о мирных временах: он не только не вмешивался в разговор, но своей прямодушной улыбкой еще и создавал хороший фон для царившей здесь товарищеской атмосферы.

Приподнятое настроение питала искренняя радость от встречи, общность жизненного опыта и интересов обоих друзей.

Поначалу Габерланд старался играть роль доброго хозяина, чья обязанность — как здешнего старожила — прежде всего позаботиться о госте «из иного мира» и поскорее посвятить его хотя бы в самое необходимое, и потому он стал расписывать, на какой спокойный участок фронта попал Комарек, что в общем-то соответствовало истине, хоть рассказчик и несколько преувеличивал идилличность картины. Впрочем, действительно, здесь, в самом восточном углу Галиции, давно не было никаких наступательных операций, между тем как чуть западнее уже несколько раз то наступали, то отступали.

— Не сказать, чтобы тут совсем ничего не происходило. Но обычно все ограничивается артиллерийской пальбой. Порой ее даже пытаются выдать за артподготовку перед атакой. Но уже добрых два месяца никаких атак не было. Чаще перестреливаются передовые патрули, какой-нибудь дозор произведет разведку, да ежедневно с той стороны палят по соединительным ходам в часы, когда, по предположению противника, в наши окопы доставляются провиант или боеприпасы.

Комарек не сдержал улыбки:

— Выходит, и правда, здесь нелегко что-нибудь подцепить.