«Христос воскрес, атаман! Мы с тобою еще не христосовались». «Воистину воскрес!» отвечал атаман.
«Нет ли у тебя в запасе губки? Охота забирает люльку затянуть». При этом <Остраница>вложил в зубы вытянутую из кармана трубку.
«Как не быть! Это занятие, когда материя не клеится».
«Я хотел сказать тебе дело», примолвил Остраница с некоторою робостью.
«Гм!» отвечал атаман, вырубливая огонь.
«Мое дело не клеится».
«Не клеится?» промолвил <атаман>, раскуривая трубку: «погано!»
«Вряд ли нам что-нибудь достанется здесь».
«Не достанется?.. Погано!»
«Придется нам возвратиться ни с чем».
«Гм!..»
«Что ж ты скажешь?» спросил Остраница, удивленный таким неудовлетворительным ответом.
«Когда воротиться», отвечал запорожец, сплевывая: «так и воротиться».
Остраницу ободрило такое равнодушие. — «Только я не пойду с вами; я поеду на время в Варшаву».
«Гм!» отвечал атаман.
«Ты, может быть, сердит на меня, что я так обманул и поддел вас? Божусь, что я сам обманут!» При этом слове грянула музыка, и, вместе с нею, грянуло топанье танцующих. Атаман, с трубкою в зубах, ринулся в кучу танцующей компании, очистил около себя круг и пустился выбивать ногами и навприсядку.
«Что он себе думает, этот дурень Остраница?» говорил старый Пудько. «Щенок! Еще и родниться задумал со мною! Поганый нечестивец! Поди к матери своей, чтоб доносила наперед! И достало духу у него сказать это! Дурень, дурень!» говорил он, дергая рукою, как будто драл кого-нибудь за волоса. «Молод козак, ус еще не прошибся!» Старый Кузубия не мог вынести, когда видел, что младший равняется с старшими. «Знать должен, что кто задумал мстить, тот у того не жди уже милости. Скорее солнце посинеет, вместо дождя посыплются раки с неба, чем я позабуду прошлое. Пропаду, но не забуду! Не хочу! Не хочу! Жинко! Жинко!» Этим восклицанием обыкновенно оканчивал он свою речь, когда бывал сердит и боже сохрани жинке не явиться тот же час! На эту речь, едва передвигая ноги, пришло, или, лучше сказать, приползло иссохнувшее, едва живущее существо. Вид ее не вдруг <поражал>. Нужно было вглядеться в этот несчастный остаток человека, в это олицетворенное страдание, чтобы ощутить в душе неизъяснимо тоскливое чувство. Представьте себе длинное, всё в морщинах, почти бесчувственное лицо; глаза черные, как уголь, некогда — огонь, буря, страсть, ныне неподвижные; губы какого-то мертвого цвета, но, однакож, они были когда-то свежи, как румянец на спеющем яблоке. И кто бы подумал, что эти слившиеся в сухие руины черты были когда-то чертовски очаровательны, что движение этих, некогда гордых и величественных, бровей дарило счастие, необитаемое на земле? И всё прошло, прошло незаметно; образовалось, наконец, лишь бесчувственное терпение и безграничное повиновение.
——
