Разумеется, в именитом городе шли всякие толки.

Жена пекаря Тиходиха рассказывала Магде, которая по-прежнему тихо и мирно проводила дни в своей халупе, что ее дорогой Микица взаправду печет хлеб по случаю провозглашения бана. А сам бан, как она слышала, въедет в город на белом арабском скакуне с вплетенными в гриву нитями из чистого золота.

Больше всего забот и дел оказалось у госпожи Фраихи. Она носилась по улицам как безголовая муха, болтала и сплетничала то тут, то там, всюду высыпая полный мешок новостей.

– Ах, дорогая сватья, – начинала она, вваливаясь рано утром в лавку Шафранихи, – доброе утро и доброго вам здоровья! Посмотрели бы вы, какое торжество готовится для нового бана! Вола уже купили и хлеб уже пекут. Для пушек понадобится десять фунтов пороху, вот будет комедия. Ей-богу, страшно! Когда бабахают из большой пушки, сердце у меня как овечий хвост прыгает. Говорят, что кабаница у нового бана из тонкого шелка, а по шелку золотые звезды.

– Да ну! – удивилась полупьяная Шафраниха.

– Ерунда! – вступил в разговор низенький Шафранич, войдя в лавку. – Откуда вы шелк взяли?! А я говорю, он будет в медвежьей шубе.

– Мне сказал муж, – заметила Фраиха, – он в ратуше, в покоях господина бана, новые костыли в дверь забивал. И сказали еще, что новый бан черноволосый высокий мужчина и очень любит жареную рыбу.

– Ах, да что вы, – накинулся на нее маленький лавочник, – повторяю вам, медвежья шуба! И откуда вы взяли: высокий, черный? Маленький и светлый, вот так-то! Нам, городской знати, все доподлинно известно!

– Слушай-ка, Андрия, – запротестовала лавочница. – Кума Фраиха, полагаю, должна лучше твоего знать. Ее муж все это слышал, когда забивал костыли. И не говори глупостей!

– Ну да, конечно, женушка. Госпожа Фраиха правильно говорит. Высокий, черный и в золотых звездах, – покорно согласился лавочник со своей дражайшей половиной.

– Такая жалость, уж такая жалость, – снова затараторила болтунья, – исчез куда-то Грга Чоколин; он-то бы уж до тонкости все выложил. Вот ото была голова так голова, не правда ли?

– Да, да, – подтвердила лавочница, – умная голова! И куда же он девался?

– Упаси бог от всякой напасти! С того самого дня, как брадобрей ушел в Медведград, ни одна живая душа его не видела, – с таинственным видом промолвила гвоздариха. – Один господь знает. Нечистое тут дело, ох, нечистое. Сказывают, будто на черном козле на Клек улетел. Свят, свят, свят! – И старуха перекрестилась.

– Жалко, такой был добряк. Не правда ли, Андрия, дорогой!

– Золотое сердце! – поддержал лавочник.

– Правда, бывало, кое-когда хлебнет винца больше, чем следует, – сказала гвоздариха.

– Да и ракии, и ракии тоже, – добавила лавочница.

– И ракии, – подтвердил лавочник.

– Так и задолжал мне два динара, пьяница эдакий!

– А по ночам резался в кости с мушкетерами, – заметила гвоздариха.

– И откуда у него столько денег? – подхватил лавочник.

– И верно, кум Андрия, – ожесточась, прошипела гвоздариха, – откуда у него деньги? Если уж хотите знать, он делал золото, и сам дьявол, храни меня святой Блаж, сам дьявол ему помогал. Колдун он, вот вам и вся недолга!

– Да ну? – удивилась лавочница.

– Черта с два, делал золото! – пробормотал Андрия, поглаживая живот. – Славный магистрат распорядился выломать в его мастерской дверь. И что там нашли, а? Три ржавых бритвы, два горшка заячьего жира да изношенную шубу. А золота ни столечко!

– Слушай, Андрия, голова стоеросовая, – крикнула, распалившись, Шафраниха, – ты что, не понял: кума Фраиха сказала: он колдун!

– Ну да, да, женушка! Колдун!

– И вор и лгун! Punctum, – закончила гвоздариха, – ^-глоточек бы ракии выпить. Ха, тепло от нее. Холод собачий, того и гляди нос отвалится. Прощайте, кума, прощайте, кум! Как видите, – закончила она уже с порога, – разбойник был этот Грга. И как он бедняжку Дору обидел, такую порядочную девушку! Но молодой Грегорианец тонкая штучка, а? Бросил бедняжку, как выпитую чару. Ах, уж эти мужчины – сущие греховодники, а мы – бедные сиротки.

– Да, мужчины сущие греховодники! – подтвердила Шафраниха.

– Сущие греховодники, – отозвался, глубоко вздыхая, Шафранич.

И гвоздарева жена засеменила по снегу в надежде раздобыть еще какие-нибудь городские новости.

На улице она наткнулась на длинного Джюро Гаруца, который в окружении почтенных мастеров и досужей молодежи немилосердно колотил в большой бубен. Гвоздариха остановилась и стала слушать. Гаруц от имени славного магистрата объявлял всем и каждому, что завтра состоится торжественное провозглашение господина вельможного бана и посему в этот день строжайшим образом запрещается бросать из окон мусор и выливать на улицу помои, что подчас случается в именитом городе, ибо того и гляди испортишь дорогие одежды господ вельмож.

Наступил пятый день февраля месяца лета 1578. Невзирая на холод и снег, загребские улицы заполнили толпы горожан высокого и низкого рода. Грохотали пушки, трезвонили колокола. Повсюду на верандах толпились зрители – яблоку негде было упасть. Едет бан! Едет бан! У Каменных ворот разместились городские старейшины, толстый Телетич с позолоченными ключами, Андрия Шафранич – асессор со знаменем, на котором были изображены три башни – три цеха; перед старейшинами, опираясь на палки с золотыми набалдашниками, в доломанах стояли мастера. Среди них прохаживался взад и вперед господин Нико Каптолович с коротенькой сабелькой на боку. Покашливая, он твердил вполголоса свою приветственную речь. Тут же, только чуть подальше, стоял цеховой мастер кузнечного цеха Блаж Штакор и рядом с ним задумчивый Иван Якопович, посланник города Загреба.

– Господин Иван! – промолвил кузнец, подтолкнув литерата локтем. – Глядите, как шумно его приветствуют. Все веселы, будто на дворе рождество. Ничего хорошего не вижу я в этой мутной воде! Ради бога, вы человек умный, скажите откровенно, станет ли этот день залогом нашего счастья?

– Гм, – хмыкнул Якопович, – кто знает, что будет завтра. Поживем – увидим! Во всяком случае, нужно иметь голову на плечах и держаться дружно.

– Вот, вот! И я говорю: лучше, господин Иван, поглядим! Смеется тот, кто смеется последний! – серьезно добавил Штакор.

– Бан! Бан! – пронеслось в толпе. Затрубили трубы, затрещали малые барабаны.

– Vivat banus! – восклицала толпа.

Процессия приблизилась к Каменным воротам. Впереди на горячем вороном скакуне гарцевал, держа алое шелковое знамя с гербами королевства Далмации, Хорватии и Славонии, прабилежник Мирко Петео. За ним следовала сотня банских всадников в голубых доломанах; далее двигалась шеренга посланников жупаний и городов со своими знаменами, все верхами; десять цесарских трубачей и десять барабанщиков в шляпах с перьями ехали на арабских скакунах; за музыкантами – высокая застекленная карета с цесарскими комиссарами и, наконец, новый бан. Под ним плясал горячий белый жеребец с черной звездой на лбу, с вплетенными в длинную гриву золотыми лентами, овальным нагрудником из яшмы с золотыми арабскими письменами и рысьей шкурой на крупе. Конь гордо покачивал головой, его тонкие ноги выбивали по мостовой бешеную дробь. Бан был человек тучный, маленького роста, с круглым, дряблым и каким-то сонным лицом, рыжей по грудь бородой и белесыми густыми бровями, нависшими над серыми блеклыми главами. Внешность была у него далеко не молодецкая. Он мешковато сидел в своем высоком с острыми луками седле с таким видом, будто все это торжество ему неприятно, и только время от времени вдруг пыжился и надменно поднимал голову, как обычно делают люди небольшого ума и высокого положения. Одежда на нем была хорватская: на голове сверкал шлем с золотой челенкой; над шлемом колыхались белые и красные перья; грудь была затянута блестящим железным панцирем, окованным золотыми гвоздями; на шее покачивалась медаль с изображением цесаря Рудольфа II; у пояса позванивал меч с тонкой серебряной насечкой, с плеч спускалась медвежья шуба. Странное впечатление производил этот маленький рыжий латник на фоне сопровождавшей его на конях пышной свиты вельмож. Кеглевичи, Бакачи, Драшковичи, Маленичи, Грегорианцы и другие статные, суровые хорватские юнаки, все в золоте и алмазах, завладели вниманием любопытной толпы.