Литмир - Электронная Библиотека
A
A

Но что же, собственно, я делал в Москве? Неужели ограничился одними жалкими физическими или химическими опытами?

Я проходил первый год тщательно и систематически курс начальной математики и физики. На второй же год занялся высшей математикой. Прочел курсы высшей алгебры, дифференциального и интегрального исчисления, аналитическую геометрию, сферическую тригонометрию и проч. Но меня страшно занимали разные вопросы и я старался сейчас же применять приобретенные знанияк решению этих вопросов. Так я почти самостоятельно проходил аналитическую механику. Вот, например, вопросы, которые меня занимали.

1. Нельзя ли воспользоваться энергиею движения Земли. Решение было правильное - отрицательное.

2. Какую форму принимает поверхность жидкостив сосуде, вращающемся вокруг отвесной оси? Ответ верный: поверхность параболоида вращения. А так как телескопические зеркала имеют такую форму, то я мечтал устраивать гигантские телескопы с такими подвижными зеркалами (из ртути).

3. Нельзя ли устроить поезд вокруг экватора, в котором не было бы тяжести от центробежной силы?

4. Нельзя ли строить металлические аэростаты, не пропускающие газа и вечно носящиеся в воздухе?

5. Нельзя ли эксплуатировать в паровых машинах высокого давления мятый пар? Отве мой : можно.

Конечно, многие вопросы возникали и решались раньше усвоения высшей математики и притом давно были решены другими.

6. Нельзя ли применить центробежную силу к поднятию за атмосферу, в небесные пространства? И я придумал такую машину. Она состояла из закрытой камеры или ящика, в котором вибрировали вверх ногами два твердых элластических маятника, с шарами в верхних вибрирующих концах. Они описывали дуги, и центробежная сила шаров должна была подымать кабину и нести ее в небесное пространство. Я был в таком восторге от этого изобретения, что не мог усидеть на месте и пошел развеять душившую меня радость на улицу. Бродил ночью час-два по Москве, размышляя и проверяя свое открытие. Но, увы, еще дорогой я понял, что я заблуждаюсь: будет трясение машины и только. Ни на один грамм ее вес не уменьшится. Однако, недолгий восторг был так силен, что я всю жизнь видел этот прибор во сне: я поднимался на нем с великим очарованием. Но неужели у меня в Москве не было совсем знакомых? Были случайные знакомые. Так, в Публичной Библиотеке ("Чертовской") мною заинтересовался кончающий по математическому факультету студент Б. Он раза два был у меня и посоветовал прочесть Шекспира. Шекспир мне очень тогда понравился. Но когда я, уже стариком, вздумал его перечитывать, то бросил, как непроизводительный труд.

Другой случайный приятель предложил познакомить меня с одной девицей. Но до того ли мне было, когда живот был набит одним черным хлебом, а голова обворожительными мечтами! Все же и при этих условиях я не избежал сверхплатонической любви. Произошло это так. Моя хозяйка стирала на богатый дом известного миллионера Ц. Там она говорила и о мне. Заинтересовалась дочь Ц. Результатом была ее длинная переписка со мной. Наконец, она прекратилась по независящим обстоятельствам. Родители нашли переписку подозрительной, и я получил тогда последнее письмо. Корреспондентку я ни разу не видал, но это не помешало мне влюбиться и недолгое время страдать.

Интересно, что в одном из писем к ней я уверял свой предмет, что я такой великий человек, которого еще не было, да и не будет. Даже моя девица смеялась над этим. И теперь мне совестно вспомнить об этих словах. Но какова самоуверенность, какова храбрость, имея ввиду те жалкие данные, которые я вмещал в себе! Правда, и тогда уже я думал о завоевании Вселенной. Припоминается невольно афоризм: плохой тот солдат, который не надеется быть генералом.

Теперь, наоборот, меня мучает мысль: окупил ли я своими трудами тот хлеб, который я ел в течение 75 лет?

Что я читал в Москве и чем увлекался? Прежде всего - точными науками. Всякой неопределенности и философии я избегал. На этом основании и сейчас я не признаю ни Эйнштейна, ни Лобачевского. Прав ли я - не знаю. Под точной наукой или, вернее, истинной наукой я подразумевал единую науку о веществе, или о Вселенной. Даже математику я причислял и причисляю сюда же.

Известный молодой публицист Писарев заставлял меня дрожать от радости и счастья. В нем я увидел тогда второе "Я". Уже в зрелом возрасте я смотрел на него иначе и увидел его ошибки. Все же это один из самых уважаемых мною моих учителей. Увлекался я также и другими изданиями Павленкова.

В беллетристике наибольшее впечатление произвел на меня Тургенев и в особенности его "Отцы и дети". На старости и это я потом переоценил и понизил.

В библиотеке много читал "Араго" и другие.

Кстати, в Чертковской библиотеке я заметил одного служащего с необыкновенно добрым лицом. Никогда я потом не встречал ничего подобного. Видно, правда, что лицо есть зеркало души. Когда усталые и бесприютные люди засыпали в библиотеке, то он не обращал на это никакого внимания. Другой библиотекарь сейчас же сурово будил. Он же давал мне запрещенные книги. Потом оказалось, что это известный аскет Федоров - друг Толстого и изумительный философ и скромник. Он раздавал все свое жалованье беднякам. Теперь я вижу, что он и меня хотел сделать своим пенсионером, но это ему не удалось: я чересчур дичился. Потом я еще узнал, что он был некоторое время учителем в Б., где служил много позднее и я. Помню благообразного брюнета, среднего роста, с лысиной, но довольно прилично одетого. Федоров был незаконный сын какого-то вельможи и крепостной. По своей скромности он не хотел печатать свои труды, несмотря на полную тому возможность и уговоры друзей. Получил образование он в лицее. Однажды Толстой сказал ему: я оставил бы во всей этой библиотеке лишь несколько десятков книг. Федоров ответил: видал я много дураков, но такого еще не видывал.

Опять в городе П. (от 19 до 21 г.)

Вел с отцом переписку, был счастлив своими мечтами и никогда не жаловался. Все же отец видел, что такая жизнь должна изнурить меня и привести к гибели. Пригласили меня, под благовидным предлогом, в П.

5
{"b":"98852","o":1}