Но нам было ещё клёвей. У нас такой клёв пошёл, что хоть при жизни памятники заказывай! Праздник души!
Я приехал на такси. Кеша на каком-то драном столетнем «линкольне». Конспирация! В него мы и уселись, протолкавшись сквозь музейно-шоповую толчею на выходе. Приёмник долго хрипел, сипел, музицировал рэпа-ми, роками, попсой… Мы переехали по Арлингтонскому мосту через серый Потомак, свернули налево от кукольно-огромного Линкольн-мемориала… только тогда из эфира прорвался более-менее внятный голос:
— …летевший из Израиля в Хабаровск. На борту находилось двести двенадцать человек и экипаж… в конце выпуска мы вернёмся к этой важной теме…
— Ты понимаешь что-то? — спросил я у Кеши. Он помотал головой. Нахмурился.
— …как установила наша космическая разведка, россиянский самолёт с пассажирами, возвращавшимися из Израиля, был сбит украинской ракетой над Чёрным морем… после инцидента с южно-корейским лайнером, сбитым русскими ПВО, это, пожалуй, самый громкий и крупный инцидент, вопиющий о необходимости немедленного взятия под полный контроль всех русских и украинских ядерных сил, пусковых установок и… все пассажиры и члены экипажа предположительно погибли… плач и стоны прокатились по Израилю и диаспорам Россиянии…
Кеша ударил по тормозам. «Линкольн» взвизгнул, остановился у обочины.
— Ну, хохлы! — процедил он сквозь зубы.
Я готов был убить Кешу. Всё было ясно без слов. Эти болваны долбанули не по тому самолёту! Гады!
Мы стояли у набережной Джорджтаунского канала напротив уродливо-округлого наворота Уотергейтского комплекса. Только полные идиоты-модернисты, местные шестидесятнички могли наворотить эдакое: Правда, раковина Уотергейта была посимпатичней улитки Гугенхей-мовского музея в Нью-Йорк-сити. Но стряпали их одни и те же недовинченные мозги с тремя спиральными извилинами. А этот недотёпа не мог остановиться в другом месте. Не вор в законе, а лох в благодати! Какой болван мог поручить ему такое дело! Я вспомнил вдруг чёрную тень, ночь, грозу… и мне стало зябко и неуютно.
— Вот гады! — Кеша ударил кулаками по рулю. — Плакали наши денежки! И этот хрен ушёл! Упорхал!
— Какие денежки! О чём ты?! Душегуб чёртов! Двести душ угробил, негодяй! — меня трясло от злости. — Невинных душ!
Кеша улыбался. Но сейчас его улыбка была жалкой.
— А кто узнает… чего ты катишь… — оправдывался он. — Ну, грохнули две сотни избранных… Да щас тыщами бьются… и не мы ж с тобой! Хохлы грохнули!
— Заткнись! — я был взбешён. — Кто хохлам заказ давал?!
— Хрен докажут! — гнул своё Кеша. — Я что, на пуск нажимал? Я тут, промежду прочим, с тобой, в Штатах, а не на полигоне… — Он начал нервно набирать номер на мо-бильнике. — Ну что, суки?! Кого грохнули… — Он долго слушал, кивал. Потом доложил мне: — Пацаны говорят, никого не грохали. На хохлов валят. А деятель уже приземлился… в Анкаре. Трап подают… Да хватит тебе! Никто не узнает!
— Совесть моя узнает, Кеша, — ответил я ему, — этого хватит. Ну, ты и гад! Ты что не знал, что мне отсюда через три дня в Москву, на сутки, а там в Тель-Авив, вот! — я вытащил из бумажника билет, где местом прилёта значился аэропорт имени Бен-Гуриона. — С какими глазами я на симпозиум припрусь? Мне что, удавиться теперь?!
Положение мое было хреновым.
Меня пригласили на эту уникальную встречу неспроста. Проблем в обетованной земле хватало. Русских евреев там травили с самым махровым и оголтелым антисемитизмом. Местные их вообще не считали за евреев. Дело доходило до геноцида. Первым в эти дела врубился Моня, когда приехал на «историческую родину» со своими розовыми мозгами. Ерец-исраэльская натура дала этому идеалисту хорошего пинка под зад и промыла извилины… Холокост он и есть холокост, хоть в Мюнхене, хоть в Тель-Авиве с Хайфой.
Впрочем, не будем забегать вперёд. Мы с Кешей не были избранными. Но мы не были и равнодушными. Ещё в девяностом, когда кипели страсти по нерушимому Союзу, я опубликовал в прессе нашумевшую статью «Подпишет ли Израиль союзный договор?» Уже тогда в иорданские палестины русскоязычных понаехало не меньше трети, причем треть эта была самой образованной и умной. Я лишь предлагал узаконить реальность, то есть ввести в Израиле русский вторым государственным языком и провести референдум по вопросу о вхождении Израиля в Советский Союз… и это было логично. Ведь тогда, вместо разгромленной и разворованной империи мы имели бы Державу от Красного моря до Аляски и Штаты в качестве шестёрки и дойной коровы. И что?! Золотой план урыли. Злопыхатели в Совдепии объявили меня злобным и пещерным антисемитом (идиоты-шлемазелы, что ещё можно сказать о них, цедрейт мишмот![16]). А русская община израильских евреев записала меня чуть ли не в национальные герои. И недаром. Ещё тогда я вступился за права наших в Израиле… С тех пор русских там стало намного больше, на каждом углу сплошь русская речь, русские вывески, как на Брайтоне или в Малаховке, основные мозги — русские… а гнобят с удвоенной силой и ещё больше… Ну кому было защищать бедных русских евреев на их обетованной земле, как не русскому национал-шовинисту?! И вот конгрессы, лекции, исторические изыскания, симпозиумы, борьба за права… грядущая и неизбежная русификация Святой Земли, где не будет уже ни эллинов, ни иудеев, а будет любовь и братство без всяких гоев и давидов-с-пращами, и Новый Храм, и Святая Русь от Евфрата до Шпицбергена (Груманта), и оливковые ветви на берёзках, вербные веточки на пальмах… И вдруг такой облом!
— Лучше б ты меня сбил! — сказал я в сердцах. Кеша промолчал. Сгорбился ещё больше. Задумался. Наверное, решал: может, и на самом деле пристрелить этого безумного, надоедливого писаку, выбросить труп в мутный Потомак, а самому заняться нормальным бизнесом, выполняя нормальные заказы по сливу нормальных банкиров, воров-губернаторов и прочих штопаных гондонов… Но старая дружба, видно, пересилила его сплин. Он снова вытащил мобильник. Связался с братвой. Хмурился. Матерился. Выпытывал. И снова матерился. Наконец лоб его покрылся испариной.
— Всё, скажи своей совести, что она чиста!
Он положил руки на руль… «Линольн» дёрнулся, рванул вперёд, на выезд из серенького городка Джорджа Вашингтона, сплошь утыканного масонскими мемориалами, центрами, пирамидами, пентаграммами, стелами, музеями, скверами и парками. Это был очень уютный и тихий городок, в котором две трети считались негроамериканцами и в котором к вечеру не советовали высовывать нос из отеля. Здесь было россиянское посольство и красивый кафедральный собор, в котором раз в году служили службу для кошек и собак. А вообще, это был город науки, город краснокирпичного Смитсонианского замка-института, город, проводивший в Музее натуральной истории конгресс под девизом «Атлантическая сага». Я накапывал по всему миру всё известное и неизвестное о «загадочных» варягах-норманнах, наших прямых предках. Я не мог пропустить этого конгресса. И я не пропустил его, успел двумя днями раньше. Мы только заскочили в гостиницу «Хилтон» за моим чемоданом с книгами и рефератами. Канителиться не имело смысла. Да и нервировать сидящего за рулём не стоило… убить его мало!
— Или ты хочешь поставить свечку в соборе? — спросил вдруг Кеша, напряжённый и взвинченный. Я молчал, ожидая разъяснений.
— Наша ракета взорвалась в шахте, понял! И это достоверно. Сто пудов! — наконец разродился Кеша. — Так что можешь не терзаться. Это хохлы сбили евреев… и то с третьей попытки. По наводке с геостационарной орбиты…
Я ничего не понимал.
— Какая наводка! Там же нет наших спутников! Кеша поглядел на меня как на полного идиота. Он был прав, причем тут наши… наши спутники давно утопили.
— Вторая и третья пошли по лайнеру, где сидел этот махер[17] хренов. Их засекли с борта, отбросили «помехи», понял? Обе грохнулись в море… Наши не пляшут! Усёк?
Я уставился на Кешу. Он говорил слишком серьёзные вещи. Мне не надо было ехать в Штаты. Ответ на все мои вопросы был там, в Россиянии. И возможно, в Кремле.
